Читать книгу "Похитители красоты - Паскаль Брюкнер"

Наша жизнь пошла по-новому с середины марта, после того как однажды вечером Стейнер позвал меня к телефону. Голос его звучал глухо; он был простужен.

— Бенжамен, я заказал своему книготорговцу «Слезы сатаны» и только что дочитал последнюю страницу. Я просто потрясен. В вас чувствуется большой талант, хоть вы и злоупотребляете плагиатом сверх всякой меры. Да-да, я все знаю, Элен нам рассказала. Вы способны на большее. Пишите сами, оставьте в покое классиков, не цепляйтесь ни за чью руку. Вы настоящий писатель, Бенжамен. Вам нельзя зарывать свой талант в землю. Мы с вами еще поговорим об этом.

Я так и сел. Всю жизнь я считал себя жалким бумагомаракой, а Стейнер возвел меня в ранг творца, разом вернув мне былые сладостные мечты. Еще много дней я был под впечатлением его слов. Я не ходил, а летал, будто сбросил с плеч тяжелую ношу. Вот тогда-то наши отношения с Раймоном исподволь приняли новый оборот. Я почувствовал себя увереннее. Раз в неделю он выводил меня пошиковать в дорогие рестораны. Вокруг нас суетились официанты, все при фраках, с длинными фалдами. Я раздувался от гордости. На людях я помыкал карликом: пусть все видят, что он у меня в услужении. Но он все равно держался непринужденнее меня: мне стоило неимоверных усилий сидеть прямо, не путать ножи для мяса и рыбы, бокалы для вина и воды. Хороших манер мне катастрофически не хватало, уроки Элен я успел забыть. Не знал, куда девать руки, крошил хлеб, устраивал на столе свинарник, чувствуя на себе насмешливый взгляд метрдотеля. Я до того боялся этих строгих судей, что изысканный ужин превращался для меня в экзамен. И как я ни старался, дурные манеры все равно лезли из меня: опять я прикарманивал чаевые со стола. Раймон хватался за голову и заставлял меня вернуть мелочь.

Тысячу раз я мог бы тогда удрать от него и пойти в полицию: риск, конечно, был велик, но ради какой цели! Он, правда, грозил мне самыми страшными карами, если я только попробую отойти от него хоть на шаг. Но я и не пытался, ни разу. Мой страж мне в печенки влез, без него в Париже мне было бы совсем одиноко. Карлик мог пресмыкаться, унижаться, числить себя последним ничтожеством — и все равно он был в чем-то выше меня. У него имелось одно неоценимое в моих глазах качество: он меня слушал. Я признавался ему, как боюсь состариться, делился своими тревогами: то язык обложен, то лицо бледное, — сам давал ему все козыри в руки, раскрывая свои слабости. Он только кивал да бурчал что-то невнятное. Общение у нас было одностороннее: в беседы на отвлеченные темы он не вступал и вообще говорить был не мастер. Но хоть и бука, а все-таки живая душа рядом — всегда рядом, как верный пес. Когда меня мучили ночами кошмары, он устраивался на коврике возле моей кровати, там и спал до утра. Такие вот мелочи в жизни бок о бок, входящие в привычку, и роднят людей. Верно говорил Стейнер: даже тюремщик и заключенный могут со временем подружиться. Раймон прочно вошел в мою жизнь, стал моей опорой. Он старался заменить мне Элен — как мог, неуклюже, разумеется, сравнение с оригиналом оказывалось не в его пользу. В умении поддержать разговор, пролить бальзам на мои раны, утолить мои печали ему было до нее далеко.

Он даже — по совету хозяина, не иначе, — предложил свою помощь в работе над моим вторым романом. В литературе он мало что смыслил, но любил «забористые истории». Я был так тронут его рвением, что согласился. Соображения, которые высказывал Раймон, похоже с подачи Стейнера, нельзя было назвать полетом мысли. Зато он оказал на меня благотворное влияние: теперь, если выдавалось свободное время, я садился за работу. Он заставлял меня рыться по словарям в поисках неизбитого слова, меткого выражения. Даже среди ночи, случалось, будил, щекоча нос перышком:

— Месье, я тут кой-чего надумал для вашей книги.

Я рвал и метал, но у шельмеца всегда находились веские основания поднять меня с постели. И что ни говори, мне нравилось его почтительное «вы» — самое наглядное проявление моего превосходства. Человек, приставленный ко мне в тюремщики, уважал меня — этого было достаточно, чтобы неволя показалась не такой уж тяжкой, и пару месяцев я прожил с ним вполне сносно.

Жертвы намечены

К середине апреля, когда позади были сотни и сотни часов слежки, мы отобрали полдюжины редкостной красоты жемчужин; на каждую имелось пухлое досье. Последние весточки от Элен были какие-то лихорадочные: она теряла терпение, допытывалась, как наши успехи. По голосу чувствовалось: устала. Она сыпала вопросами, на которые я не мог ответить. Франческа давала ей уроки философии, но всех немецких идеалистов она променяла бы на один час свободы со мной. Мои послания мало чем отличались друг от друга: я жаловался на жизнь, умолял Элен дождаться меня и заклинал понять. Я твердил одно и то же по три-четыре раза: пять минут записи — это долго, попробуй тут не повториться.

Когда все отчеты были готовы, в Париж прикатили на машине Стейнер с Франческой, а Раймон отправился в Юра надзирать за Элен. По понятным причинам троица только на мызе могла собраться в полном составе. Супругов я не видел два месяца и рад был бы еще век не видеть. Они в одночасье лишили меня привилегированного положения, к которому я привык при Раймоне. Теперь я завтракал, обедал и ужинал вместе с хозяевами в большой комнате; обстановка была напряженная, то и дело повисали тягостные паузы, особенно в присутствии Франчески. Она было потребовала, чтобы я прислуживал за столом и бегал по магазинам, но Стейнер нанял на время приходящую прислугу.

Я попытался вновь сойтись с хозяином «Сухоцвета». Он был внешне приветлив со мной, но и только. Нет, он, конечно, был очень мил, привез мне два снимка Элен — я убедился, что она вполне здорова, только немного расплылась. В Париже он изменился, стал на диво бодр и жаден до жизни. Как-то раз мы шли вместе по улице; я заговорил о своем романе, он слушал вполуха: его больше занимали женские формы, которые ваял ветер, облепляя тела платьями и блузками. Он был возбужден, я это чувствовал; глаза его поблескивали не гневно, но алчно, в них читалось желание ринуться очертя голову в бой. Он зарился на все эти спелые, налитые соком плоды. Если пустить лиса в курятник, у него, понятное дело, слюнки потекут, даже если лис дал зарок не есть курятины. Меня это покоробило, о чем я не преминул сказать ему.

— Бога ради, только не это! — осадил он меня. — Не хватало мне третьего фарисея!

Решительно, из всего трио я мог рассчитывать только на Раймона!

Итак, мы отобрали шесть «экземпляров»; теперь три предстояло отсеять. Стейнер с супругой взяли напрокат малолитражку с темными стеклами, и мы «водили» наши объекты по очереди целый день напролет. Поджидали каждую утром возле ее дома и сидели у нее на хвосте, куда бы она ни пошла, до вечера, а если она ужинала в ресторане — то и до ночи. Жером, с трудом втиснувшись на переднее сиденье, вел машину, Франческа не сводила с «клиентки» по-рачьи выпученных глаз, а я снимал на видеокамеру. Вечером командирша, тщательнейшим образом изучив каждый кадр, выносила приговор на манер римских императоров, только наоборот: опущенный вниз большой палец означал, что девушка помилована, поднятый вверх — обречена. Я так толком и не понял, какими критериями руководствовались хозяева. У них существовала своеобразная табель о рангах: были чаровницы-однодневки, звездочки ярко вспыхивающие и быстро гаснущие, а были красавицы на все времена. Стейнерам не подходили лица с обложек модных журналов — ведь мода капризна, — они отвергали стандартные прелести, будто сошедшие с заводского конвейера, браковали и размалеванных милашек, уже скрывающих под косметикой пометы времени. Когда осталось три достойнейшие — прочие оказались недостаточно хороши, — Стейнер с Франческой устроили судилище.