Читать книгу "Игры без чести - Ада Самарка"

— Но почему, почему именно Тамбов?!

— Перестань юродствовать, что тут такого, это крупный сибирский город…

— Тамбов?

— Тамбов…

— ТОМСК, придурок, сибирский город, а в Тамбов вон автобусы ходят, наверное…Ты географию учил вообще?

— Да какая разница, по большому счету…

— Большая. Она приедет к тебе в случае чего ближайшим рейсом. — Не думаю, что до этого дойдет…

И Славка рассказал, что Люба была такой несчастной на вид, такой какой-то нездоровой, что ввязываться с ней во что-либо будет очень грязным и нехорошим делом, вне всякой морали в принципе. — Ну так узнай у нее, почему она несчастна, и попробуй сделать ее счастливой…

В последнем Славка не был уверен. Хотя и предположить не мог, что Валерия могла уйти от мужа не по своей воле — значит, не все там гладко было, и, по большому счету, разрушив эту семью, он всего лишь взорвал снаряд, который мог лежать годами, источая радиоактивную отраву. Правильно было бы позвонить ей, но тогда он спровоцировал бы продолжение того, что уже закончилось. Он бы этим звонком протянул ей руку, и все бы мучительно разворачивалось дальше, пусть в Виннице, но там и время тянется медленнее. И ее дни, ничем не занятые, будут сплетаться в планы и мечты вокруг него, а его там нет и никогда не будет.

Вадик сказал, что на месте Славки мог быть кто угодно и что не в нем, не в Славке, дело. Она бы все равно ушла, просто все это время жила в коробочке, в иллюзии счастливой семьи. Только счастье оказалось ненастоящим.

Люба же оказалась такой нелепой, такой несчастной и настолько не расположенной к флирту, что было неясно, как, пусть гипотетически, можно в принципе с ней во что-то такое играть.

— На чем вообще держится ее семья? — На горе держится, — ляпнул Вадик и даже не подозревал, насколько он прав.

Любина семья действительно держалась на горе.

Все не заладилось с самого начала, когда однокурсник, который ей очень нравился, познакомил ее с Павлом, и общалась она с Павлом, потому что хотела сделать приятно для однокурсника. Павел был старше ее на шесть лет и чем-то походил на эллинского воина с репродукции, что долгое время висела у нее над столом. Этот воин — чернокудрый, страдальчески-утонченный, слегка закативший большие круглые глаза, притемненные внизу нездоровыми кругами, с длинным носом с горбинкой и приоткрытым розовым ротиком — был в школьные годы ее тайной любовью. Люба жалела его и, улыбаясь, думала, что он все-таки никогда не умрет, так как находится у нее дома, в тишине и тепле золотистого света настольной лампы. И в момент зарождения романтических отношений с Павлом это сходство вдруг проявилось, существенно ускорив темп и интенсивность их сближения.

Павел всю жизнь находился в депрессии и очень любил говорить о гибели мира, о бессмысленности всего, что все равно пойдет прахом. Он мог вести многочасовые дискуссии о революции 1917-го и о судьбе русской интеллигенции. В момент их знакомства он переживал сильнейшую депрессию из-за ухода первой жены, и Любу специально подбросили нему с весьма откровенными целями. Павел долго и категорично утверждал, что у него в половом и любовном плане никогда больше ничего не будет, он не верит женщинам и не воспринимает их, и да, он любит Ксению. Для Любы Ксения была таким же полумифическим персонажем, как Ксения Романова, великая княжна, или вот как яхта «Ксения», принадлежавшая тем же Романовым. Люба не испытывала никакой ревности и относилась к прошлому Павла с таким же благоговением, как ко всей истории вообще, которой он бредил. Сперва Люба просто приходила к нему в гости, убирала, готовила и чувствовала себя прекрасно, ведь занималась спасением человека! Павел настойчиво объяснял ей — вместо благодарностей, — что совершенно не нуждается в ее заботе, хотя, конечно, польщен, но она зря тратит время. А Люба, порхая, нюхая содержимое кастрюль и вытирая пыль со шкафов, говорила: «Да, да, я понимаю», — и улыбалась, как умная, терпеливая и любящая мама. Кстати, именно такая мама и была у Павла.

Когда ехать в общагу было поздно, она ночевала у него на полу. Павел предпринимал какие-то попытки предложить ей диван, но справедливая Люба кудахтала, что, ах, нет, она и так вторглась к нему, и у нее не хватит наглости заставить его спать на полу. Павел делал такое лицо, мол, вот странная женщина, и мужественно помогал ей мастерить постель из диванных подушек.

Но однажды он промучился всю ночь, не мог уснуть, и Люба не могла уснуть, и они оба ворочались и вздыхали. И уже под утро, когда из-за открытой балконной двери послышалось пение птиц и небо становилось все более синим, Павел пробурчал, что так больше продолжаться не может.

— Почему? — в синем полумраке она села на своей рассыпавшейся постели и была как дева с картины Врубеля, как эти невинные роковые женщины с полотен прерафаэлитов — рассыпавшиеся по плечам длинные черные волосы, белая ночная рубашка (принесенная из дома) с упавшей кружевной лямкой и перекрутившаяся золотая цепочка с кулончиком. Глаза были черные и бездонные, как цыганская ночь. — Потому что я мужчина, в конце концов, а ты женщина…

Это была ее победа. Она ушла из общежития и получила в его шкафу свою полку. И потом, на третьем месяце, они расписались, без гостей и торжеств. И когда родилась Алина — это все были ее аккуратные, прекрасно рассчитанные победы, радости от которых было вполне достаточно, чтобы прочно питать огонь ее любви к мужу. Если взять какой-то отдельный период ее жизни с Павлом, то по всем объективным признакам он будет считаться несчастливым. Но было ожидание счастья, стремление к нему, и Люба была целиком занята борьбой за это гипотетическое счастье, так как верила, что при любом раскладе, если есть муж, жена и ребенок, это счастье возможно. Павел довольно часто и настойчиво предлагал разойтись, но всегда искусно преподносил это таким образом, что получалось, это она должна его бросить, потому что он для нее нехороший. На этом, собственно, все и держалось, то есть выход из этих отношений был привален глыбой Любиной совести, ведь уйти первой, бросить его она не могла.

Когда они встретились со Славой, она как раз терлась вокруг этой глыбы и грустила, так как чувствовала себя почти в безвыходной ситуации. Нужно было как-то начинать новую жизнь, чтобы изменить то, что зашло уж чересчур далеко.

У Любы имелся всего лишь год работы на секретарской должности и незаконченное образование (весьма условное), плюс маленький ребенок и невозможность оставить его больше, чем на три часа. Слава дал ей телефон какой-то Аллы, сказал сослаться на себя, та должна помочь. В офисе было много дел, и он про Аллу, конечно, забыл.

Люба и предположить не могла, что они работают в одной организации. А Алла, не зная нюансов, предложила место распространителя бесплатной рекламной газеты и дала телефон какого-то дядьки, уже с Лесного массива.

Оказавшись в их офисе, Люба была сильно подавлена, так как чувствовала себя безнадежно далекой от подобного образа жизни — пропагандируемого телерекламой и глянцевыми журналами. Все эти стеклянные перегородки, разноцветные бумажки на пробковых досках, кулеры с бесплатной водой, система пропусков — и сами пропуска (отчего-то они задели ее больше всего), прицепленные у кого-то на пояс, у кого-то на шею, — как не просто пропуска в определенные помещения, а вообще во всю эту кондиционированную, евроотремонтированную офисную жизнь. Молодые сотрудницы, одетые просто, но дорого, с ухоженными волосами, маникюром, наверняка пользующиеся дорогой косметикой. Алла была неприятной и говорила с ней с изрядной долей превосходства, и даже «вы» звучало из ее уст как издевка. И, сидя там в простых джинсах с базара, слишком коротких, так что видно носки, в китайских кроссовках и дурацкой ветровке из секонд-хенда, Люба чувствовала, что и этот момент в ее жизни упущен, и она должна сделать титанический рывок, недоступный ее иссякающим силам, чтобы попасть в такой офис на равных условиях с ними.