Читать книгу "Смена - Светлана Павлова"

в изоляторе. Не про тех.

– Эх, какую рецептуру уничтожили, – разочарованно протянул Жорик.

– Кто это придумал-то? – спросила я – не ради наказания, а из чистого интереса.

– Да у меня ж батя брагу делает, – объяснил Жорик.

Воистину like father like son.

Рецепт браги Жорикиного папы с микрофлорой Жорикиного кишечника так и не подружился. Когда все вышли, он подозвал меня и тихо-тихо, на ушко сказал: «Виолет Виктна, я обкакался», а потом заплакал, совершенно по-детски. Будто он совсем не тот Жорик, что посылал меня за «Беломором», харкал на свежевыметенный асфальт и надевал на Ваню помойное ведро. Было в этом что-то трогательное и, несмотря на поднимавшийся над кроватью Жорика запах, умильное.

Вечером, после мучительно долгого дня, полного разнообразной детской органики, мы с Серго наконец выдохнули. Синхронно как-то выдохнули. А потом за сигаретой – первой за день – разболтались.

Так я узнала, что в «Чайке» Серго не раз был еще подростком: здесь когда-то работала врачом его бабушка, к которой родители ссылали ребенка из пыльного Тбилиси на пару месяцев лета. Еще я узнала, что Серго мечтал стать детским онкологом. И стал им, но после года в отделении не выдержал. Он не умел отстраняться, совсем: болел неистово за каждого, выдирал из лап смерти, ругался с Богом. А потом ходил в церковь и молил: «Ну дай ты пожить ему, ну дай». Серго, так и не сумевший нарастить панцирь здорового цинизма, ненавидел себя за неумение сохранять голос разума. И про церковь не рассказывал никому. Думал, засмеют. Список с именами детей в его телефоне закрепился намертво – новые все приходили и приходили, а ушедших, которых сожрала болезнь, он не стирал. Они все были его, его. Он с ними не расставался.

Через год Серго понял, что сходит с ума. Смалодушничал и шагнул в сторону комфорта. А с ним – покоя и стабильных хлебов. Переквалифицировался в пластического хирурга. В стране, где женщины рождаются с характерной горбинкой на носу, ремесло было востребованным.

Отец Серго выбора сына не одобрил. Говорил: «Жопосисьник». Нет, не отрекся. Просто перестал уважать. Сам он, будучи преданным делу – а работал он, сколько себя помнил, всегда за рулем, – не понимал, как можно отказаться от предназначения. Насчет своего отец Серго не сомневался: будто родившийся с баранкой в руке, он знал наизусть все тропы и дороги Грузии. Мцхета – Сигнахи – Казбеги – Сванетия. Умел не столкнуться с лихачом, обгонявшим на встречке по три фуры в слепых поворотах, увлечь капризную туристку рассказанной в сотый раз байкой про реку Арагви и отвезти в лавку с лучшими в Грузии хачапури лодочкой. Не менеджер, не торгаш. Водитель. Он этим и вправду гордился.

Отец был прав, на тысячу процентов прав, Серго и сам это знал. Но признаться в этом было невыносимо. Поэтому он так и продолжал с сентября по май изменять замысел Господа: отрезал, ушивал, сглаживал, накачивал. Будто в отместку за то, что в свое время не был услышан. Серго жил сыто и безбедно, хоть и очень несчастливо. Но так жить, аккумулируя блага материальные, присоединяя один день к другому, ему быстро надоело. Нужно, нужно было как-то унять чувство вины. Он и придумал как – продолжив дело бабки. Попросился в лагерь детства простецким фельдшером и, конечно, был принят с охотой. Получилось двадцать семь триста в месяц плюс отдельная комната, питание и какое-никакое оправдание предательства дела жизни. Ну и море из окна по утрам.

Это был удивительный разговор, какой бывает за сигаретой в холодном тамбуре у попутчиков поезда, знающих, что они больше никогда не встретятся. Видимо, на откровенность провоцировал близкий срок окончания смены. Мы рассказывали друг другу про все: про романы и расставания, про неудачи, про друзей, про то, чего боимся. То есть – про себя, а не про то, как любим Жан-Люка Годара. Я спросила его, почему за все время пребывания в «Чайке» он ни разу не ходил тусоваться в «Акварель». «Мне не о чем с ними пить», – ответил Серго и, преисполненный гордости, отвернулся в окно. Казалось, что я даже понимала, о чем он говорит.

Кажется, за ту ночь я сказала столько, сколько не сказала за все три смены. Я говорила про то, как ненавижу лагерь, а вместе с ним Кубышку, Гильзу, тупую детскую злость и мою перед ними капитуляцию, про нас с Люсей. Он слушал внимательно и кивал явно не для виду, а я все думала: как же так вышло, что за несколько часов я узнала про него больше, чем про Антона. (При мысли о нем сделалось особенно грустно: вспомнилась наша недавняя ночь, когда мы, как-то синхронно и не сговариваясь, впервые не занялись сексом. Мне было лень, но я все-таки начала свои пододеяльные прелюдии. Антон отвернулся, сказав, что устал, а я, так и не поняв, обидеться или обрадоваться, ушла спать к себе.)

Серго хлопнул ладонью по выпуклой кнопке на лампе, и в комнату наконец плеснуло светом. Я рассматривала его, даже не украдкой, а как картину. На лице, что было ко мне ближе, чем стоило бы, гладью лежала щетина. Интеллигентские очки в тонкой-тонкой оправе сидели на длинном носу как влитые. Оскар Айзек, только лучше. Руки Серго с явно значившим что-то перстнем на мизинце делали все хирургически точно: разливали коньяк, резали лимон, щелкали зажигалкой. Курил он, кстати, необычно: перед затяжкой брал папиросу двумя пальцами, а убирая ее, держал большим и указательным, как гопник. Я даже надеялась в какой-то момент, что мы поцелуемся, ему ведь хотелось, я видела. Но он не стал. Не такой человек.

Словно подслушав мои мысли, Серго в упор на меня посмотрел и спросил:

– Эх, Ветка-Ветка, где ж ты была все лето?

– Да если б я знала, – ответила я.

Я и вправду не знала, где была.

Мы хотим танцевать

Дискотеку в лагере ждали с самого утра. Как бы ни грозила ее сорвать паясничающая погода. Потому что дискотека – это надежда. В этот раз-то уж точно. Подойдет, скажет, пригласит, не даст подпирать стену. Доколе?

Чем ближе смена подходила к точке экстремума, тем похабнее на дискотеках выпускалось дионисийское начало. Особенно среди женской части «Чайки». Юбки становились короче, вырезы глубже, макияж ярче и нелепее. Разрисованные, сверкающие дешевыми синими тенями и глиттером, девчонки как-то особенно бесстыдно двигали бедрами, и это было, страшно сказать, сексуально. Душнила внутри меня в каком-то смысле солидаризировалась с воспиталкой Гильзой: не