Читать книгу "Марш на рассвете - Александр Семенович Буртынский"

в рубаху. Валерий уже натягивал шинель.

— Быстрей, Семен, — сказал он, бросая ему одежду. — Через час выступаем.

10

Влажный, бреющий ветер, пахнущий морем. И — дорога, дорога, дорога…

Скользкая, бугристая, по высокой, как дамба, насыпи. Черный меч, разрубавший надвое рябые, протаявшие за ночь поля. Что-то нес он на своем острие, вонзавшемся в рассветную мглу. Где-то там, за синей полоской лесов, в незнакомом немецком городке расположился штаб наступавшей армии — конец и начало пути; там автоматчиков ждал новый приказ.

Рота шла плотно, неспешным свободным шагом. Ни шуток, ни песен. Только шарканье сотен подошв да легкий скрип армейской двуколки, замыкавшей колонну.

В двуколке меж двумя термосами горбился Бляхин. Время от времени он доверительно наклонялся к Бещеву. В тишине слышался прыскающий смешок. Улыбка трогала сомкнутые губы капитана.

Висела тревожная тишина. Внезапно пошел снег — липкий, густой. Сбоку вырос черно-коричневый столб — указатель с прибитым фанерным щитом: «Путь в логово зверя!»

Дамба резко пошла под уклон, и вдруг… открылось поле недавнего боя.

Повсюду валялись опрокинутые машины с черными крестами на кузовах, колченогие повозки, орудия, танки с беспомощно задранными к небу траками искореженных гусениц. Снежные, мертвые волны в кляксах минных разрывов, развороченные ящики с просыпавшимися в снег цветными, как елочные конфеты, бронебойками. И люди. Они лежали в шишковатых касках, в одиночку и группами, засыпанные снежком, руки со скрюченными пальцами, ноги в сапогах и без сапог, торчащие из сугробов, как мерзлые ветви.

Капитан, спрыгнув с двуколки, пошел впереди. И Елкин старался смотреть только в его широкую спину. Ему казалось, что и другие смотрят туда же. Сотня глаз в одну точку, как в маяк и путеводитель.

— Крепенько поддали, — сказал кто-то. Кажется, Королев.

— Гляди, ребята, буржуй загорает!

У подмятой танком роскошной рессорной коляски Семен увидел труп немца. Видимо, эвакуировался и попал в самое пекло. Он лежал на белом снегу, умиротворенно выставив огромное, обтянутое жилетом брюхо со свисавшим брелоком, а ветер шевелил седые прядки волос на морковно-сытом лице: ни дать ни взять подгулявший бюргер, решивший передохнуть на полпути до усадьбы.

— Важный мужик, братцы.

— Пудов на семь. Поел на веку сала.

— Видать, не впрок пошло.

Впереди, на западе, краснели подсвеченные заревом облака, и уже доплывали взрывы — глухие, как раскаты грома.

— Как самочувствие? — поравнявшись с Елкиным, спросил капитан.

— Нормально, — кашлянул Елкин.

Ветер нагонял облака. Объявили перекур, когда уже сгущались ранние сумерки. Обочь дороги у дома, с разбитой черепицей дымили котлы, сбоку высилась гора тряпья, шоферы прогревали моторы.

— Что за табор? — крикнул капитан. И кивнул Елкину: — Погляди.

Елкин соскользнул в кювет, медленно пошел к дому. Уже подходя к кострам, оглянулся, увидел ковылявшего следом Харчука. Тот умоляюще выкатил глаза:

— Я, товарищ лейтенант, хоть глазком глянуть…

Только сейчас он понял, куда они идут: у Харчука на репатриантов было поистине собачье чутье.

То, что он увидел, шагнув за порог, в затхлую духоту эвакопункта, не сразу дошло до сознания. На нарах лежали прикрытые простынями скелеты, костяные ступни в дырявых носках торчали наружу. Потом понял, что это люди, живые. Какая-то женщина подняла голову, шевельнула ртом, будто старалась изобразить улыбку, и упала на подушки в изнеможении. Два солдата в серых халатах суетились в дальнем конце с котелками, из которых шел пар.

Кто-то закричал:

— Федька, из ложки корми, хлеба не давай! Тарасыч сказал — постепенно, не то окочурятся…

Елкин попятился назад, а Харчук кинулся вперед, зашнырял между нарами. Когда он вернулся, глаза его были слюдяные, в стоячих зрачках тлел ужас.

— Зачем пожаловали? — окликнул кто-то из приоткрытой двери каптерки.

Елкин увидел старика за столом с бумагами, поверх гимнастерки был такой же, как на солдатах, серый халат.

— Товарищ лейтенант, — прошептал Харчук, — за ради бога, взнайте для мэнэ… Горуля фамилия… Парасковья Микитовна…

Старик, встретивший Елкина взглядом из-под очков, сочувственно покивал в ответ на просьбу, полистал бумаги — Горули не было.

— Из лагеря, все что осталось… Остальные сгорели. Уцелел один карцер…

Они шли обратно, спотыкаясь на скользких бороздах, и Елкин, не зная, куда девать глаза, повторял:

— Я ж тебе говорю, нет ее. Не было. Давно, может быть, дома уже. Прозевал у ворот. Или другой дорогой шла. Дорог много.

— Много… да, — кивал Харчук, моргая недоверчиво пустыми глазами.

— Ты что, не веришь? Нет, черт возьми! — он даже остановился. — Я тебе говорю…

Они уже взобрались на дорогу, когда у столба остановился капитанский виллис, который задержался на формировке, чтобы взять медикаменты. Из машины выскочила Лида с сумкой через плечо, с какой-то бумажкой в руке.

— Харчук! — закричала Лида. — Письмо!

Солдат дернулся вперед, споткнулся и, выбросив руки, точно разрывая невидимую преграду, кинулся к Гурьяновой. В руках у него затрепетала на ветру бумажка.

Солдаты, сидя вразброс, жевали сухой паек. У Бляхина под мышкой блестел трофейный термос. Не касаясь горлышка, он накренил его, наливая Бещеву в крышечку чай. Капитан забрал у него термос, пустил по рукам.

— Глотайте, чтоб хватило…

Но Сартаков завинтил крышку, вернул термос.

— На всех не хватит, товарищ капитан. Вы уж не обижайтесь.

Лида со старшиной уселись в двуколку, потому что машина была забита мешками с медикаментами, а Бляхин за капитаном подошел к виллису, что-то сказал шоферу, курносому солдату Горошкину, числившемуся во взводе Елкина. Тот освободил ефрейтору место за рулем.

— Что, Бляхин, — весело крикнул кто-то со стороны, — вспомнил свою персональную?

— А я и свою водил сам, — отозвался Бляхин, — штатов не раздувал, берег копейку народную…

11

Самое удивительное, был свет, горело электричество в пустом искалеченном городе. Где-то среди дымящихся развалин и уцелевших коттеджей достукивало свои часы сердце города Лютцена: ток шел по уцелевшим проводам. Все перемешалось в снежно-синей, исполосованной светом прибалтийской ночи. Свет сочился в проломы окон и разбитых вдребезги витрин. В куче осколков возлегали безрукие манекены.

Навстречу роте скрипели подводы недавних полонянок. Харчук без конца выбегал, онемело вглядываясь в бледные, веселые лица. Он боялся не узнать Пруськи. За него кричал Султанов.

— Товарищи! Пруськи Горули, случайно, нет? Горули из Барановичей. Вай, как жаль, нет Пруськи…

С письмом уже ознакомилась вся рота, командир прочел его на привале. Оно было ответом на его послание — сельсовет наказывал Харчуку бить гадов, земляки кланялись, о невесте не было ни слова…

Подводы сменялись визжа. А навстречу им растерянно громыхали длиннющие фуры немецких беженцев, которых обогнал стремительно наступавший фронт, съезжали на пустыри, в переулки. Растрепанные, грязные, ошалевшие фигурки — в шляпах, манто, куртках — жались у наспех разожженных костров, испуганно взирая на проносившиеся мимо грузовики в осколочных шрамах.