Читать книгу "Миражи советского. Очерки современного кино - Антон Долин"

«Кроткая» — самый загадочный, непонятый и недооцененный фильм Лозницы, в остальном весьма успешного и плодовитого режиссера, одного из немногих, кому удалось преодолеть невидимую блокаду недоверия мирового киноистеблишмента к режиссерам постсоветского пространства (особенно тем, которые беспрестанно обращаются к травматическому советскому опыту). Но и одноименная повесть Достоевского, измененная до неузнаваемости сценарием Лозницы, остается одним из самых таинственных и сложных для истолкования его текстов, невзирая на отчетливую фабулу и сравнительно небольшой объем. Что никогда не останавливало интерпретаторов: «Кроткую» десятки раз ставили на сцене и в кино по всему миру, среди ее экранизаций есть не только советская и по меньшей мере три российские, но и немецкая, французская (Робера Брессона), индийская, американская, шриланкийская, вьетнамская и вдобавок польская анимационная.

Чем «Кроткая» так привлекает режиссеров? В новелле Достоевского заключено как минимум два парадокса — будто задачи, взывающие к решению. Во-первых, автор назвал «Кроткую» фантастическим рассказом, в то время как по всем внешним признакам текст относится к традиции психологического реализма и от нее не отступает. Во-вторых, главная тема — молчаливый, но отчетливый 63 шт героини против мужа-абьюзера, любящего и ненавидящего ее ростовщика, который воспользовался своей властью над лишенной всего девушкой и заставил ее выйти за себя замуж. В финале она одерживает моральную победу и он сдается на ее милость, но после этого героиня кончает жизнь самоубийством. То есть ни о какой кротости речи нет, даже наоборот. Ситуацию отягчает отсутствие голоса героини — мы узнаем ее историю от мужа, потерявшего адекватное видение вещей, потенциального ненадежного рассказчика. Той полифонии, за которую Достоевского превозносил Бахтин и которая сделала его одним из главных писателей для культуры XX и XXI веков, в «Кроткой» нет.

Лозница идет ва-банк. Его не смущают многочисленные предшественники, включая Достоевского. Он меняет в первоисточнике практически всё. Сохраняет лишь один ключевой элемент: и муж, и жена, и множество второстепенных персонажей — безымянные. Время действия теперь — не условное позапрошлое столетие, а наши дни с неожиданной петлей-путешествием по прошлому, советскому, от которого не избавиться и теперь. В фокусе — не погибшая (и потому отсутствующая на сцене) жена, а муж (пропавший без вести и потому также отсутствующий). Сюжет перестал быть статичным, превратившись в путешествие, road movie. Оно, в традициях скорее Гоголя или, возможно, Платонова, стало сюрреалистическим — выходит, «Кроткая» действительно обрела фантастические черты; по меньшей мере таково впечатление не погруженного в национальный социальный контекст зрителя. Наконец, героиня стала Кроткой. Беспрекословно и молча она переносит все испытания, которые выпадают на ее долю, и с мазохистским упорством не отступает, не сходит со своего крестного пути. Шаг вправо, шаг влево мог бы быть побегом, на это ей намекают не раз. Но она проявляет удивительное упрямство в своей кротости — стремлении терпеть.

Сюжет картины обманчиво прост. Придя домой, женщина обнаруживает извещение о возврате посылки. Идет на почту, получает обратно передачу, которую некоторое время назад отправила мужу в Сибирь — он там сидит в тюрьме. Как он загремел за решетку, не объясняется и мало кого интересует. В фильме звучат как минимум две версии: он совершил тяжелое преступление — убийство, но, возможно, был оболган и осужден без вины. В любом случае героиня чувствует себя достаточно связанной с ним, чтобы попытаться выяснить, почему посылка вернулась. Муж умер? Переведен в другую колонию? Освобожден? Способов узнать это дистанционно не существует. Поэтому она собирается в путь, вновь пакует посылку и едет — впервые — на север. Первая половина фильма — ее долгая дорога к месту назначения, колонии. Вторая — безуспешные попытки выяснить там, что случилось с мужем. Есть еще и «третья половина», неожиданный и не вписывающийся ни в какие привычные нам жанровые и драматургические законы затянувшийся эпилог — в музыке композиторов-постмодернистов Альфреда Шнитке или Валентина Сильвестрова он бы назывался «постлюдией». Но о нем речь пойдет позже.

Слово «фантастика» здесь, конечно, может употребляться лишь условно. «Сказка» будет точнее. Архетипический сюжет, чем-то сродни старинной русской сказке о бесстрашной девушке, идущей за тридевять земель искать добра молодца, — «Финист — Ясный сокол». Только действительно ли Кроткая любит своего мужа? Всерьез ли намерена его спасти, расколдовать? Возможно, это она заколдована принятым на себя без размышлений долгом — обязанностью, вшитой в подкорку русской женщины? «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», как сказал поэт, в другой своей поэме, между прочим, описавший подвид женщин, добровольно едущих к своим осужденным мужьям на край света, в Сибирь. Декабристы и их жены — тоже вполне фольклорный, давно сказочный сюжет.

Так что или кого ищет Кроткая? Точно ли мужа’? Парадоксальным образом, ни о нем, ни об их отношениях мы не узнаем ровным счетом ничего. Муж напоминает призрака; он растаял в воздухе. Кроткая ищет не пропавшего без вести, а самый дефицитный товар — информацию. Как бы много «волшебных помощников» ни дарила ей судьба (попутчик за попутчиком, советчик за советчиком, и все разговорчивы), каждая тропинка ведет в тупик, а лабиринт никак не кончается. Лозница рассказывает о главном поиске, который ведет житель российского концентрического ада: вслед за Диогеном ищет человека, днем с огнем. Тщетно. Муж это будет или просто некто, готовый выслушать, со временем становится неважно.

«Что, думаешь, уникальная?» — главный вопрос, который Кроткой задают вновь и вновь. Это ее одиссея, но могла быть и чьей-либо еще. У каждого персонажа, включая закадровых, собственные сюжеты и горести, гробы и баулы, скелеты в шкафах. Кроткая — субъект действия, она же и объект, эти понятия и позиции нераздельны. Подобно Алексею Герману-старшему, впервые в советском кино давшему слово и крупный план эпизодическому персонажу, Лозница играет роль невидимого Вергилия, позволяя своей несчастной Данте выслушать каждого Уголино, каждую Франческо с Паоло. Не будешь слушать — не видать тебе твоего Беатриче. Не случайно, впрочем, почти все они лишены имен (есть, правда, Зинка, но и это имя кажется нарицательным после рассказа о какой-то другой Зинке, замешанной в старой истории с расчлененкой). Имена здесь без надобности. «Кто такой Армен?» — спрашивает, запутавшись, Кроткая. «Какая разница? Слова запоминай», — сухо ответит очередной советчик.

Слова, слова, слова. Это очень разговорный фильм. Главный его парадокс — в том, что разлитое в воздухе и голосе насилие так и не материализуется. Нам страшно, что с Кроткой — а значит, и нами, — случится жуткое. На вокзале ее обыскивают, но ведь отпускают? На каждом шагу хамят, но не бьют? Угрожают страшными карами, но только пугают? Уезжай, уезжай, уезжай… Из разных уст — от почетного пахана до хрупкой правозащитницы — совет звучит одинаково веско. Но кротость дает сбой. Похоже, Кроткая уже поняла, что ее запугивают. Всё катастрофическое происходит в сознании, которое значительно опаснее бытия. Но как их разделишь? Героиня уверенно идет в логово зла, где ее — как девушку в сказке пострашнее — обряжают в ритуальное свадебное платье и отправляют прямо в пасть дракона-автозака. К мужу, на свидание. А там — жуткий обман, наконец-то давно обещанная чернуха: групповое изнасилование зэками. И не вырваться. Но тут она просыпается.