Читать книгу "Постправда: Знание как борьба за власть - Стив Фуллер"

Рикардианцы видят в информационном ожирении симптом нехватки нового знания, которое бы заменило или каким-то иным образом «созидательно разрушило» существующие знания, сделав их морально устаревшими. Это похоже на лечение ожирения усиленными физическими упражнениями. У Куна [Kuhn, 1970; Кун, 1977] эту функцию периодически выполняют «научные революции», в которых знания, принявшие новую парадигму, эффективно метаболизируют то, что было ценного в старой парадигме, и при этом отбрасывают значительную часть, если не вообще всю теоретическую конструкцию, изначально свойственную этой старой парадигме. Мальтузианец же работает с информационным ожирением на манер, скорее, диетолога, который рекомендует есть меньше и относиться к еде внимательнее. В этом случае мы обнаруживаем несколько иное понимание «созидательно разрушающих» знаний, а именно возвращение к первым принципам, или то, что Мартин Хайдеггер называл Lichtung (просветом), который действует и в педагогике, призванной познакомить студентов со сложным корпусом знаний, но без необходимости восстанавливать всю цепочку научных публикаций, его определяющих. При применении такого способа видимость избыточности информации демистифицируется, если не деконструируется, поскольку каждое новое поколение исследователей должно заново открывать вроде бы решенные вопросы, пройдя упрощенный путь, ведущий к актуальному состоянию игры.

До сего момента мы рассматривали избыточность информации на системном уровне. Однако на микроуровне эта проблема представляется в ином свете. В работах по социальным наукам, где «избыточность информации» изучается в качестве проблемы управления когнитивными ресурсами индивидов, она ставится в категориях той информации, которая нужна для «оптимизации» принятия решений. «Оптимизация» предполагает существование противодействующих сил, определяющих пространство решений, и эти силы нужно совместно оптимизировать. В этом случае имеется в виду, что невозможно досконально изучить каждую единицу информации, как этого, возможно, хотелось бы, поскольку она изучается лишь в той мере, в какой действительно упрощает процесс принятия решений. В последние 50 лет эту идею отображали в виде перевернутой U-кривой [Eppler, Mengis, 2004]. Она предполагает, что можно столкнуться со «слишком большим количеством информации», а потому и страдать от усталости, аналогичной усталости перетрудившегося человеческого тела, что может даже привести к феномену «выученной беспомощности», которая лишает человека способности решать за себя [Rabinbach, 1990; Fuller, 2012, ch. 5].

Генеалогия понятия избыточности информации, которая обычно начиналась с Элвина Тоффлера [Toffler, 1970; Тоффлер, 2002], впоследствии была возведена к придуманному Арнольдом Геленом понятию Reizüberflutung [Gehlen, 1988]. Это понятие, изобретенное в нацистскую эпоху, обычно переводится выражением «сенсорная перегрузка», которое в период потребительского бума после Второй мировой войны стало ассоциироваться с отупляющим воздействием массовой рекламы, все более распространяемой «холодным» медиумом, то есть телевидением [McLuhan, 1951]. Однако, в отличие от пропагандистов перевернутой U-кривой, широко распространенной в современной литературе по менеджменту, эта линия мысли ориентирована не столько на поиск оптимального количества информации, необходимого для решения, сколько на общее сокращение, если не отвержение информации как необходимого компонента принятия решений. Различные выпады против технократии, начавшиеся в 1920-е годы и продолжившиеся вплоть до 1960-х годов, которые часто описывались в криптоницшеанских терминах как «возврат к аутентичности», «эмансипация человека» или «самодостаточность», – вот что характерно для этого направления. «Воля» в этих концепциях часто фигурирует в качестве того, что выполняет работу, которую технократы, скорее, требуют от «интеллекта».

Однако к этому восстанию следует отнестись с осторожностью. Правильнее было бы сказать, что его мишень – не сама информация, а та информация, которая уже существует. На практике этот бунт принимает форму рискованного вмешательства, которое должно произвести новую информацию, которая, в свою очередь, возможно, увеличит способность человека принимать новые решения, поскольку она выявит что-то принципиальное в нас самих или в мире. Безотказная версия этой программы представляется тем, что политолог Герберт Саймон [Simon, 1947; Саймон, Марш, 1974], ставший специалистом по когнитивным наукам, называл «достаточностью»9, а именно решением, часто даже субоптимальным, которое «достаточно хорошо», чтобы привести вас к следующему решению.

С этой точки зрения эксперименты по социальной инженерии, отстаиваемые британскими фабианцами и американскими прогрессистами, достигшие кульминации в государстве всеобщего благосостояния, должны считаться интервенциями в этом «достаточностном смысле», пусть даже их руководители и оказались всего лишь технократами, которых демонизировали радикалы 1960-х. Тем не менее и технократы, и радикалы разделяют скепсис, если не антипатию к тезису, согласно которому условия человеческого существования можно улучшить, согласившись с тем, что уже есть информация, которая, стоит только найти ее, даст решение любой проблемы, с какой мы только можем столкнуться. В самом деле, здесь применяется противоположный посыл: качественное различие между прошлым и будущим, являющееся как нормативным, так и эмпирическим, означает, что, независимо от того, сколько информации в нашем распоряжении, всегда будут сохраняться неопределенности, которые можно устранить только действием, и именно информация, получаемая нами из действия, является наиболее ценной [Duff, 2012, ch. 4].

У этой идеи есть более глубокий источник, который можно разъяснить, рассмотрев различие между гуманитарным и естественно-научным подходами к историческим данным как «информационной базе». Гуманитарий, скорее, размышляет о ценностных ориентациях, скрытых в данных прошлого. Другими словами, если бы мы относились к каждой порции информации так, как она сама того требует, мы могли бы склониться к иной ориентации нашего собственного пространства решений. Это помогает объяснить обычный релятивизм значительной части гуманитарных исследований, вследствие которого даже гуманитарии, заявляющие о поддержке абсолютных или вечных ценностей, обычно облекают свои заявления об «уроках прошлого», пригодных для решения проблем настоящего, в несколько двусмысленные выражения, отражающие те многочисленные, но противоречивые ценностные уроки, что готова преподнести нам история. Тогда как ученые-естественники относятся к историческим данным, как правило, инструментально, считая их инструментом, возможно, в достаточно узком или грубом смысле этого слова. Я говорю «узком и грубом», поскольку компетентное использование инструмента обычно требует осознания его побочных эффектов и непреднамеренных последствий. Однако ученые редко что-то знают о более широких контекстах, в которые погружены выбранные ими исторические прецеденты, чтобы предугадывать такие проблемы. Соответственно, хотя ученые с гораздо большей смелостью предсказывают грядущее, основываясь на прошлом, они очень часто получают «ложноположительные» результаты, переоценивая значение тех лишь внешне созвучных исторических примеров, на которые наткнулись.