Читать книгу "Третье лицо - Денис Драгунский"

Лида отстегнула замки на сетке.

Пингвиниха потопталась на месте, неторопливо вышла наружу, вприпрыжку дошлепала до кромки воды, подпрыгнула, плюхнулась, нырнула и исчезла.

Потом Лида пошла в палатку. Наверное, слушать радио. Вернулась. Он так же лежал на камнях.

Она прилегла рядом, обняла его.

– Но, может быть, мы еще поживем? – прошептала она. – Хоть немного?

Он повернулся к ней. Ее рука лежала у него на груди. Он увидел некрасивый ноготь ее большого пальца на правой руке. Раньше его это злило – вот, мол, до конца жизни я буду видеть этот тусклый толстый ноготь. Иногда он даже говорил сам себе с полунасмешкой: «Вот ведь, бракованная баба попалась, эх». Особенно когда они ругались и хотели разбежаться. Сейчас он посмотрел на ее руку с нежностью, и притянул к себе, и поцеловал, и раскрыл губы, и прикусил ее палец, слегка попробовав этот ноготь на зуб.

«Всегда, – подумал он. – Теперь мы вместе навсегда. Навечно».

Вечность – это совсем недолго. Вот с этого часа до конца.

Спасение

повернуть рычаг надо один раз, а не два

Диме Бартуганову было сорок три, образование высшее, холост, родных практически нет: мать умерла давно, а отец переписал квартиру на старшую сестру, и с тех пор они не общались – ни с отцом, ни с сестрой. Отец не одобрял Димино поведение в быту и на службе: Дима часто менял женщин и нигде толком не работал, а сестра Лена сначала была образцовой папиной дочкой, а потом стала бухгалтером на хорошей фирме, двое детей, и муж тоже бухгалтер, но – главный и на очень хорошей фирме.

Дима Бартуганов, как считали все его друзья, был очень талантлив, но зарывал свой талант в землю.

Он писал рассказы и повести, пару раз напечатался в «Знамени», подрабатывал на разных сайтах, от выпускающего до обозревателя. Одну его колонку перевели на все языки и все время цитировали, потому что он что-то там предсказал с точностью до дня. Написал пьесу, ее поставили в Воронеже, Улан-Удэ и почему-то в Валенсии, в вольном пересказе его тогдашней подруги-испанки, сценаристки документального кино; правда, он с ней недолго пробыл, ушел к одной парикмахерше. Стал выпивать, она его выставила. Уехал в Улан-Удэ, к артистке, которая в его пьесе играла главную роль, и там у нее, на кухне, сидя за дряхлым компом, отгоняя котов и ссорясь с ее мамашей, написал роман на восемьсот семьдесят пять страниц десятым кеглем. Повез в Москву. Схватили на ура, уже заверстали, но издательство накрылось. Предлагали за свой счет, но откуда деньги? Да и как-то унизительно. Хотя отрывки удалось напечатать в «Неве», а остальное ему советовали переделать в сериал, но он плюнул, махнул рукой. Начал писать новую вещь, цикл повестей, метафизический сюрреализм.

Так и жил. Кочевал по друзьям и женщинам, нигде надолго не задерживаясь. Был смуглый и худой, жилистые руки с широкими желтыми ногтями, ранние морщины от скул к подбородку. Не то чтобы совсем не мытый, но амбре так себе – сильно прокуренный пиджак плюс двойной алкогольный запах: вчерашний перегар и нынешний свежачок. Он не был настоящим пьяницей, но попивал регулярно и в пьяном виде делался глуп и смешлив. Бывало, серьезные интеллигентные люди, особенно женщины, которые читали его прозу в интернете по наводке друзей и поражались, какой он талантливый, почти что гениальный («новый Маркес явился!»), звали его в гости, накрывали стол и там поражались во второй раз. Новый Маркес оказывался быстро пьянеющим рассказчиком похабных анекдотов. Второй раз его не приглашали.

Его друзья, с которыми он пил, и подруги, у которых он жил, становились все проще и опаснее. Раза два он попадал в больницу после драки. Денег не было совсем. Но он продолжал писать, вот что удивительно. В интернет-кафе сидел и лепил свои короткие повести: метафизический, как уже было сказано, сюрреализм.

Но у него были и настоящие друзья, еще по институту, и они решили его спасти. Талант пропадает. А может даже, гений гибнет!

* * *

Сначала был суровый мужской разговор. Потом – уговор насчет полной завязки и чтоб бросил курить. В обмен – место заместителя креативного редактора в новом глянцевом би-гендерном журнале «Лиса и волк». А двое ребят, крупный инвестор и известный брокер, сложились и купили ему маленькую, но трехкомнатную квартиру: гостиная, спаленка и кабинет. Почти что в центре, зеленый район, близко от метро. Почему трехкомнатную? Потому что друзья познакомили его с чудесной женщиной, моложе его на восемь лет. Кандидат филологических наук, редактор, уже давно его читательница и поклонница. Кроме того, его помирили с сестрой. Она оказалась вполне приятная дама, и ее дети стали называть его «дядя Дима».

В общем, все наладилось в лучшем виде, включая мебель из Икеи и хороший ноутбук.

* * *

Однажды утром, изнывая от незаслуженного счастья, Дима Бартуганов поцеловал еще спящую жену, встал, принял душ, на кухне выпил кофе и прошел в свой кабинет.

Сел за стол. Раскрыл компьютер. Взял из ящика стола лист бумаги, из стакана авторучку и долго рисовал спасательный круг, украшая его флажками и якорьками. По бокам нарисовал волны, пальмы и прочую морскую дребедень. Он не умел рисовать, поэтому чайки у него получились как галочки, а рыбы – как огурцы с хвостиками. Но он рисовал долго и прилежно.

Потом подошел к окну, посмотрел на дома и деревья и с бесповоротной ясностью ощутил собственную пустоту, никчемность и полную неспособность связать хотя бы три слова.

Отошел от окна, сел за стол и написал:

«Диме Бартуганову было сорок три, образование высшее, холост, родных практически нет – мать умерла давно, а отец переписал квартиру на старшую сестру, и с тех пор они не общались».Режиссер и девушка

тайны творчества, тайны любви

Недавно разговаривал со своим приятелем – вполне состоявшимся драматургом, хотя пик его успеха уже прошел.

Я вспоминал, что когда-то тоже писал пьесы и как моей пьесой заинтересовался один прекрасный и довольно известный режиссер (когда я назвал его фамилию, мой приятель воскликнул: «Ого!»). Режиссер сказал, что ему нравится. Сказал, что это по-настоящему интересно. И он сказал, что будет это ставить! Ясно, что я был на седьмом небе. С режиссером мы жили по соседству, и он стал заходить ко мне в гости, и я к нему тоже, мы говорили о всяком-разном, но преимущественно о театре, о моей пьесе. Жена режиссера говорила мне с некоторым удивлением: «Слушай, с ума сойти, он всегда бегает от авторов, а с тобой вдруг такая любовь, наверное, ты на самом деле что-то классное написал?» Я просто млел и таял от этих разговоров.

Но дело кончилось ничем. Или ничем не кончилось, как правильно сказать? Он стал исчезать. Даже не исчезать, а как-то так: «Жуткая суета, старик, давай мы позже вернемся к этой теме, сейчас мне чуточку не до того, ты прости…» Так все и ушло, растаяло. Потом, через много лет, я все-таки у него спросил:

– Ты же говорил, что хочешь ставить мою пьесу? Ты ведь правду говорил?