Читать книгу "Сердце дикарки [= О, сколько счастья, сколько муки…] - Анастасия Дробина"

Идти прямо к Илье он не решился и для начала поговорил с Дашкиным братом, объявив, что имеет самые серьезные намерения и готов вести Дарью Ильинишну под венец хоть сейчас. Гришка обрадовался, заверил друга в том, что лучшей партии он для сестры не желает, но, когда Яшка осторожно поинтересовался, согласится ли на это Дашка, Гришка пожал плечами: «Из нее иногда по целым дням слова не вытянешь. Кто ее знает, что она там себе думает…»

Разумеется, надежнее всего было бы поговорить с самой Дашкой, и Яшка уже намеревался сделать это раза четыре, но в самый ответственный миг язык словно примерзал к зубам, и снова получался пустяковый разговор про погоду и про соседские дела. Оставшись наедине с собой, Яшка отчаянно злился, напоминал себе о том, что незачем так трусить, что любая девчонка с Живодерки была бы счастлива помчаться с ним в церковь: семья Дмитриевых была богатой и известной, и Яшка считался завидным женихом. Любая… но не эта красавица, всегда смотрящая куда-то через его плечо немигающими глазами. И поди пойми, какими словами нужно с ней говорить. И поди догадайся, что у нее на уме, чего она хочет и кого ждет. Вид у нее такой, будто она вовсе замуж не собирается. Ни за Яшку, ни за кого другого.

В конце концов Яшкины терзания заметила даже Маргитка и высказалась, как всегда, без обиняков: «Дураком родился и дураком помрешь. Чего боишься, валенок? Ты ей только моргни – поскачет за тобой язык высунувши! Она же слепая, кто ее замуж возьмет? Только такой пенек, как ты, и сподобится…»

Но Яшка отвесил сестре подзатыльник, от которого Маргитка свалилась на пол. Вскочив, она дала сдачи «Роковой страстью», и драка между братом и сестрой получилась такой, что обоих целую неделю не брали работать в ресторан, чтобы не пугать гостей. А сегодня утром Яшка проснулся с совершенно ясной и четкой догадкой, как можно развлечь Дашку, а заодно и поговорить с ней без лишних ушей. Все было так просто, что он целый день не мог понять, как это ему раньше не пришло в голову.

Операция была разработана тонко, и успеху немало способствовало то, что Илья с полудня ушел на Конную площадь. Гришке не стоило большого труда упросить мать отпустить его с сестрой погулять за Таганку. Настя, чем-то озабоченная, не стала вдаваться в подробности и рассеянно предупредила: «Смотрите, до темноты вернитесь». Гришка пообещал и тут же понесся ловить извозчика. Полчаса спустя брат и сестра Смоляковы на глазах у всего Большого дома торжественно загрузились в пролетку, которая не спеша покатила с Живодерки, а через десять минут, уже на Садовой, в экипаж вскочил Яшка.

К вечерне отзвонили, и на обрыве снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь посвистыванием зябликов и Гришкиным храпом в иван-чае. Яшка уже начал вертеться, опасаясь, что ничего не получится, но вскоре ветер донес из-под обрыва смех и голоса.

– Идут! – Яшка вскочил, быстро подошел к краю обрыва. Внизу, на пологом берегу реки, показалась вереница людей. Это были парни и девушки Рогожской слободы, облюбовавшие речной берег для гуляний. Их было человек двадцать, чинно идущих кто попарно, кто небольшими кучками, девушки – в нарядных кофточках и сборчатых юбках, с косыночками на плечах, парни – в косоворотках и сдвинутых на затылок картузах, в накинутых на плечи чуйках. Следом бежали босоногие дети, а совсем вдалеке, безнадежно отставшие, плелись две старухи в ковровых платках, явно посланные наблюдать за молодежью. Яшка обернулся к Дашке.

– Слушай! Вот сейчас… – Он не договорил.

С берега подул сильный, теплый ветер, и, словно только этого и дождавшись, над рекой сначала тихо, а потом все звонче и звонче, во всю силу, поднялся молодой голос:

Уж как пал туман…

Дашка встрепенулась, повернула голову, улыбнулась, и Яшка просиял. Голос певца, красивый тенор, усиленный отражением от реки, звучал мощно и вместе с тем нежно, словно сливаясь с шепотом ветра в траве. А чуть погодя к нему присоединилось октавой выше девичье сопрано, за ним – еще одно, следом – чей-то незвонкий, но приятный баритон, и над Москвой-рекой, взлетая к занимающимся закатным огнем облакам, полилась песня.

Уж как пал туман на сине море,

Уж как легла тоска камнем на сердце…

Дашка встала, пошла к краю обрыва. Ветер сорвал с нее платок, разметал выбившиеся из кос пряди, затрепал подол платья. Яшка следил за ней с беспокойством и уже готов был подойти и отвести ее от обрыва, но Дашка остановилась сама на самом краю. В зарослях проснулся Гришка, вскочил, заморгал, завертел головой, и Яшка сердито махнул на него рукой: молчи, мол. А внизу, не зная, что за ним наблюдают, молодой тенор заливался соловьем.

Дашка вдруг вздохнула чуть слышно, и Яшка сообразил: берет дыхание. Миг – и ее контральто вступило в песню, далеко разнесшись по реке и перекрыв весь хор слободских:

Не сойдет туман с синя морюшка,

Не согнать тоски с моей душеньки…

Внизу стало тихо, но владелец тенора опомнился первым и забрал так чисто, так горько и щемяще, что у Яшки закололо в носу: «Ну, Антипка… Ну и выделывает… Вот чертов сын, слышали бы наши!» Он повернулся – и впервые увидел, как Дашка улыбается: во весь рот, открыв белые, ровные, крупные зубы. Двумя ладонями она убрала волосы с лица, снова взяла дыхание, и дальше тенор с берега и контральто с обрыва повели песню вместе:

Ты пади, туман, с моря буйного,

Пропади, тоска, с сердца бедного…

– Вот чудеса, ладно-то как! Будто неделю спевались, – тихо сказал подошедший Гришка. – Морэ, а ты что же?

Яшка с изумлением посмотрел на друга, не ответил. Ему показалось просто кощунством вступить в это согласие голосов, хотя пел он неплохо и мог бы при желании сразу отыскать нужную партию. И поэтому Яшка просто стоял и смотрел на застывшую на краю обрыва, всю облитую красными лучами Дашку, которая, придерживая руками бьющиеся на теплом ветру каштановые пряди, пела на всю реку вместе с незнакомым тенором, вместе со всем хором.

Песня кончилась. Внизу, под обрывом, лишь на миг воцарилась тишина – и тут же взорвалась восторженными воплями:

– Эге! Это цыганочка!

– Вот голосина-то!

– Эй, давай к нам! Спущайся, соловьишна!

– Спой еще!

Громче всех орал тот самый тенор, и беспокойство Яшки возросло до неимоверных размеров. Однако, к его облегчению, Дашка ограничилась тем, что помахала кричавшим и отошла от обрыва. Яшка сел рядом с ней. Смущаясь чего-то, тихо спросил:

– Понравилось?

– Очень. Спасибо. Никогда такого не слыхала. – Дашка шарила вокруг руками в поисках улетевшего платка. Тот висел зеленым лоскутом на ветвях ракиты, и Яшка поспешил снять его и подать девушке. Дашка поблагодарила кивком, заинтересованно спросила: – А кто этот… серебряный?

– Кто-кто… Антип из Рогожской, приказчик в москательной лавке.

– Приказчик?! Ему бы со сцены петь…

– Он хотел, да отец не отпустил. Говорит: прихоть, баловство одно. Они, рогожские, сюда каждый вечер гулять ходят и поют-заливаются. На реке слышно по-особому, далеко летит… А Антипку слушать аж из консерватории ездят. Ох, и знатный тенор, нам бы в хор такого!