Читать книгу "Энигма-вариации - Андре Асиман"

— Ну, может, лучше бы и пятницы не было вовсе, — парировал я, стремясь поскорее вогнать гвоздь в собственный гроб, ибо именно к этому она и клонила.

— Отнюдь, — возразила она. — Просто ни к чему большему она не вела. Мы всего лишь закрывали старые счета.

— А если и счетов-то никаких не было?

— Кто знает. Тогда понятно, почему мы с тобой вечно малодушничали.

Я глянул на нее и ничего не сказал.

— Малодушничали, — повторила она.

— Что, оба?

— Ну ладно, я малодушничала, — поправилась она.

Точно пожилая чета, которая вспоминает первые свидания в попытках раздуть угасающее пламя, мы пытались — безуспешно — воскресить ветреность и радость взаимного обретения после стольких лет.

Я сказал, что одна ночь мне особенно памятна.

— Какая именно?

Но я-то знал, что она тоже помнит.

За день до начала рождественских каникул на последнем курсе мы возвращались из библиотеки, оба нагруженные книгами, и тут она остановилась, села на ледяную скамью и попросила меня сесть рядом. Я понятия не имел, что у нее на уме, но сообразил, что этого момента она ждет уже давно и вот наконец он настал. Я сел, изрядно нервничая. Слова ее помню в точности: «Поцелуй меня, пожалуйста». Времени осмыслить или даже подготовиться она мне не дала, тут же поцеловала меня в губы, язык ее скользнул внутрь. А потом — это: «Дай попробовать твою слюну». Я поцеловал ее с той же страстью, что и она меня, под конец даже с большей страстью, потому что отпустил тормоза, думать было некогда, и я был этому только рад. Пусть попробует мою слюну, вот о чем я думал.

Я проводил ее до общежития, она открыла дверь, сказала, что соседки уже спят, и я не успел опомниться, а мы уже опять вовсю целовались в коридоре. Она успела переспать со всеми, кого я знал, однако со мной времени проводила больше, чем с ними со всеми вместе взятыми. Не выпуская моей руки, она завела меня к себе в комнату. Я поцеловал ее на диване, уже запустил руку ей под свитер и почувствовал запах ее ключицы, но тут без всякого предупреждения что-то переменилось. Может быть — свет в туалете, или приглушенный смех где-то в их блоке, или, кто знает, я что-то сделал не так, или не прошел бог ведает какое испытание, но я почувствовал, как она одеревенела. А потом произнесла: «Подумай, может, тебе лучше уйти до того, как они проснутся», — как будто то, что мы собирались сделать, могло расстроить хоть нас, хоть других, и бодрствующих, и спящих. Я ничего не сказал. Я вышел из здания, пересек, шагая назад к библиотеке, пустой двор с мерцающими рождественскими огоньками, пытаясь, без всякого толку, понять, что заставило ее так внезапно передумать.

На следующий день мы разъехались на каникулы. Через месяц, по возвращении, вели себя как чужие. Изо всех сил избегали друг друга. Так прошел еще месяц. «Ты тогда ходил таким угрюмым», — сказала она.

Теперь ее подначки меня не смущали. Люблю, когда меня подначивают. Прожив много лет в реальном мире, я до определенной степени избавился от нерешительности, мои страхи и сомнения поунялись, я перестал бояться рисков: обожгусь так обожгусь.

Я не стал ей говорить, что больше полугода оправлялся от той длившейся две ночи истории четырехгодичной давности.

Мы обменялись адресами электронной почты, причем оба прекрасно сознавали, что ни один не намерен писать ни строчки. С вечеринки мы пока, однако, не уходили. Кончилось тем, что я пошел ее провожать. Те же шесть-семь кварталов, тот же студеный проход по заснеженной Ривингтон-стрит, те же колебания у порога в глухой предутренний час. Даже сильнее, чем воспроизведение событий прошлой нашей встречи, меня поразило, с какой гладкостью и простотой одно влекло за собой другое, как будто и мои, и ее колебания были отрепетированы ради стороннего зрителя, который идет за нами по пятам, дабы напомнить, что, в соответствии с древней поговоркой, ни один нормальный человек не станет рассчитывать дважды войти в одну реку.

Дома у нее все по-прежнему. Та же перегретая квартирка-студия, тот же запах спрятанного кошачьего туалета, тот же дребезг входной двери, которая в итоге захлопывается, тот же разлапистый черный веер, притулившийся на подоконнике на манер чучела ворона, — я когда-то окрестил его Nevermore. Увидев, что я замешкался возле кухни, так и не сняв шарф и шапку, она произнесла: «Останься».

Ласки ее были точным повторением прежних, она сказала, как ей хотелось, чтобы я задержался на вечеринке подольше, только она этого не показывала — на случай, если у меня другое настроение: примерно это же она сказала и в первую нашу ночь, и хотя я знал, что все это закончится раз и навсегда к середине дня в субботу, я, как и в прошлый раз, отпустил тормоза. «Посмотри на меня. Посмотри и поговори со мной, просто поговори, прошу тебя», — произнесла она, и все, что я есть, все, что есть во мне, теперь принадлежало ей, бери и прячь на хранение, если вздумается, или выбрасывай, если так оно лучше, в мусоропровод. «Мне очень нравится с тобой в постели — лучше, чем со всеми, кого я знаю. Нравится то, что нравится тебе», — сказала она потом. Ей нравился мой запах, она хотела меня вот такого каждый день, и каждую ночь, и каждое утро своей жизни — так она сказала. Мне нравились эти ее слова, сопровождавшие наши ласки; в результате я и сам стал говорить что-то похожее. Я встал, взял ее на руки, посадил на кухонный стол — сейчас окрестим этот стол, сказал я. Лучше, чем со всеми, кого я знаю, повторила она.

После секса я сказал:

— Это судьба.

— Было славно, — ответила она, помещая все в должную перспективу и имея в виду: не будем преувеличивать.

А потом, сообразив, что могла меня нечаянно обидеть, добавила:

— Ты не изменился.

— И ты не изменилась.

— Уверен?

— Совершенно.

— Со мной с прошлого раза много чего произошло, — сказала она, когда мы устроились голышом на той же прежней кушетке. Мне понравилось это определение: «прошлый раз».

— А не скажешь, — возразил я.

— Уж поверь мне, произошло.

Значит ли это, что на сей раз она, возможно, и не сбежит, что она стала уязвимее, покладистее, что ее тянет к близости — из-за тяжелой травмы?

Слишком много вопросов. У нее есть друг, сказала она.

— Серьезно?

— Вполне.

Я не стал допытываться, как это соотносится с нами. Никакого «мы» не существовало. На следующее утро, когда я подчеркнуто начал одеваться, она заметила, что пока можно не уходить. Это «пока» — оговорка почти по Фрейду — сообщило мне о том, что скоро нужно будет уйти, это всего лишь вопрос времени.

После завтрака, так и не одевшись, мы разговорились. Да, она по-прежнему каждое утро занимается йогой. Да, я все так же играю в теннис перед работой. Нет, я никого не нашел. Ну и я тоже, сказала она, сводя этого друга в ничто. Оглядев комнату, я заметил, что узнаю ее кухонный стол. «Ага, запомнил», — сказала она, удивленная тому, что эта штука под названием «время» властна и над нами тоже. Она подошла к моему краю стола — я ел сдобную булочку — и, приметив мою зачаточную эрекцию, опустилась ко мне на колени лицом к лицу, обхватив мои голые бедра своими. Мне это очень понравилось. «Я всегда именно так про нас с тобой и думала, ты, я и сдобная булочка», — сказала она. «Почему?» — поинтересовался я, не подумав, что теперь моя очередь откликнуться эхом на ее слова. «С тобой мне начинают нравиться и я сама, и мои желания». — «А с другими?» — «Не до такой степени». — «А с ним?» — «С ним?» Так ей нравятся наши отношения? — спросил я в конце концов. «Всегда нравились — такие вот проходные, уклончивые, недолговременные», — добавила она. Они были тут, ее темные, цвета синяка губы, ее глаза, как дрели, — от их взгляда мне хотелось взрезать себя кухонным ножом, положить сердце на стол ее родителей, чтобы она увидела, как эта маленькая мышца корчится и крючится в ответ на ее интимные речи. Мы так и не оделись, и эти откровения меня возбудили, но ни меня, ни ее не обманули страстные поцелуи и то, чему предавались остальные части наших тел. Это был честный разговор перед расставанием, и даже когда она сжала в ладони мой член, приподнялась и впустила его внутрь, я знал, что время истекает. «Не закрывай глаза, пожалуйста, не закрывай. И если хочешь, сделай мне больно, мне все равно, все равно», — твердила она.