Читать книгу "Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин"

— Спи!

Лютиков полежал немного, вспоминая стихотворение о свече, вспомнил и с неожиданным озарением подумал, что стихотворение написано о них с музой и их воровской любви. «Мело, мело по всей земле, во все пределы…» Вьюги вот только не было.

А потом он лежал и думал о звездах. Ах, как далеко они были! Ах, как далеко!

— Знаешь, — сказал он, глядя перед собой. — Там давеча в Инферно гремлины все-таки передрались.

— Они всегда дерутся, — сонно пробормотала муза. — Когда дискотека кончается. Натура у них такая. И обычай сложился. Спи, Лютик!

— Слушай, а что означает слово «урациор»? — не унимался Лютиков.

— Блин, ты меня забодал! — с досадой шевельнулась муза. — Район сотворения демиургом мира это означает. Пространство около звезды.

Еще одной тайной стало меньше. Лютиков вздохнул и принялся засыпать. Ему приснился Иван Спирин.

Спирин сидел за кумачовым столом и принимал заявления от демиургов. Правой рукой и верным помощником его был Эдуард Зарницкий.

— Характеристики слабенькие! — морщился он. — Что значит, сам Мандельштам? Кто он такой, этот Мандельштам! Это для вас он Мандельштам, а для меня просто жидяра с горбатым носом!

«А ведь так и будет, — проснулся и с внезапным ужасом подумал Лютиков. — Захапают они власть, и такое в Раю начнется, хоть святых выноси! Это ведь страшно подумать, что будет, если Эдуард Зарницкий и Ваня Спирин править начнут! Точно, как Пригов писал — махроть всея Руси. Песец тогда Раю!»

Утро следующего дня показало, что сны иной раз бывают вещими.

А все потому что это утро началось с собрания, которое организовал Спирин.

Нет, кумачового стола не было. А вот Иван Спирин был. И Эдуард Зарницкий при нем. И еще трудно было сказать, кто из них был деловитей на зеленой поляне.

— Слушай, Вовка, ты решил к нам вступать, или как? — зорко и недоброжелательно глянул Спирин. — Я тебя не пойму, когда мы коньяк хлещем, ты вроде бы за. А смотришь, словно мы воровать затеялись.

— Слушай, Вань, — сказал Лютиков. — Ну куда торопиться-то?

— Ага, — засмеялся Спирин. — Кто не успел, Вован, тот опоздал! Были ведь такие, кто с Горьким посостязаться пробовал. Так ведь за Горьким всего лишь государство стояло, пусть и большое. А за нами, Вован, Бог! Смотри — прогадаешь!

Лютиков грустно усмехнулся.

— Были аналогии, — сказал он. — Сам вспомнишь или напомнить? «Gott mit uns»?

— Ну, Вова, ты как председатель Международного трибунала, — сказал Спирин с некоторым смущением. — Мы ведь тоже за свободу творчества, а как же! Ты только погляди, сколько нас! И каждый единения жаждет, не иначе!

— Бессмертия они хотят, а не единения — сказала муза Нинель. — Ты ведь, Лютик, не понял, они историю создают, а ты здесь лишний, ты ведь просто хорошие стихи пишешь. Сам должен понимать, или ты с ними, или они тебя просто распнут, как того мужика, о котором я тебя спрашивала. Им ведь западло хорошие книги писать, у них про другое думка болит, только они это старательно скрывают. Не веришь?

Чего там не верить, Владимир Алексеевич и сам это подозревал, только вот надеялся на лучшее. Это ведь как в анекдоте: тонет мужик, его с берега спрашивают, чего не орешь, если тонешь? А тонущий мужик отвечает: на лучшее надеюсь!

Надеяться, конечно, можно, только вот в «Небесном надзирателе» в скором времени статеечка появилась. С одной стороны, была оно вроде бы и зубоскальская, а с другой — очень даже зубодробительная. «Индивидуализм — понятие инфернальное, — писал критик. — Это только мучения принимают индивидуальные, радость — понятие солидарное, требующее человеческого единения. Один раз оступившись, можно исправиться, если ноги у тебя в грязи — ты не небесный житель, ты уже по ту сторону загробного бытия. Грустно говорить, но способный поэт, уже обративший на себя внимание, вязнет в болоте индивидуализма. Что ему понятия Эдема, непорочности и безгрешности? Он внимает самому себе и только себе. Боюсь, что для этого поэта созданное его собственным воображением болото так и останется непроходимым, истинно райские души обойдут его, не замочив ног, а наш индивидуалист так и увязнет в нем по уши, никакие запоздалые молитвы его уже не спасут. А жаль!» И подпись, похожая на скрещенные молнии — ИИ.

Мало того, в том же «Небесном надзирателе» был опубликован фельетон о безымянном поэте, который грубо и бестактно обошелся с нежной и безгрешной душой своей почитательницы. «И накинулся на нее, аки злобный зверь», — заканчивался фельетон. Тут и думать даже не приходилось, против кого этот фельетон был нацелен. Все сходилось — и якобы безгрешная душа, и день, в который случились эти неприличные поползновения, даже о коньяке было упомянуто дважды, и отмечалось при этом, что в период бескомпромиссной борьбы высших сил с бездушным пьянством умерших только тот, у кого в душе нет ни капельки сочувствия верующим и верящим, мог незаконно получать спиртное и тем одурманивать свою бессмертную душу. Подписи под фельетоном тоже не было, но тут уж у Владимира Алексеевича Лютикова сомнений не возникало!

Черт! Вот ведь положение у него было! Нет, со Спириным все ясно было. Охмурял он райских творцов. Под сладкий лепет мандолины. Так ведь всегда бывает: говорят о единении, а мечтают о единоначалии. И опомниться не успеешь, как на тебе верхом будут сидеть и при том погонять матерно. Объединение и единение вещи абсолютно разные, единение — это когда люди об одном и том же думают, а объединение — это когда мысли у всех разные, а сгоняют всех в одно стадо — и агнцев и козлищ. Объединение всегда предполагает наличие фюрера, а там уже и до раздачи слонов, то бишь благ разных, недалеко. И что самое паршивое — при объединении всегда стремятся к унификации мысли. А не выламывайся! Тусовка инакомыслия не терпит. Даже если ее возглавляют вожди мирового пролетариата. Кто не с нами, тот против нас. А врага, если он не сдается, как тонко подметил Максим Горький, обычно уничтожают. Нет, думать ты можешь как угодно, только бы не вразрез с тусовкой. Этого не прощают. Даже любимцам этой самой тусовки. Бухарину же в свое время не простили? Да что там Бухарину? Ленин этого инакомыслия Мартову простить не мог, Плеханову, которого учителем своим считал, так и не простил. Сам поплыл в революцию дальше, а они остались в прошлом, которое Владимиру Ильичу было неинтересно, ведь он жил только будущим. И ярлыки многим наклеены были: «меньшевики» — значит, думают не так как большинство.

А уж Спирин… Не то чтобы Лютиков его с историческими личностями сравнивал, просто Спирина он знал хорошо. Даже слишком хорошо.

Нет, мужик он был компанейский, выпить был не дурак, деньгами всегда готов был помочь, если только сам был при оных, а это случалось весьма редко. Но был в Ване один бзик — лидерство. Лютиков как привык? Если тема незнакомая, лучше не спорить, больно скользко все, упасть можно. А Спирин в любой спор бросался как в последний бой, даже если в предмете спора ничего не смыслил. Спирин полагал, что знания запросто заменит здравый смысл, которым сам он был наделен в избытке. Если здраво полагать, то должно быть именно так, а не иначе — вот этой точки зрения Иван Спирин в споре и держался. А недостаток знаний, как и излишек здравого смысла, Спирин ловко маскировал тем, что в споре начинал разговаривать на повышенных тонах. И чем больше ему возражал оппонент, тем громче начинал говорить Спирин. Да что там говорить! Орать он начинал, чуть ли ни с пеной у рта. Лютиков таких людей боялся, поэтому и сомнения у него были. Нет, в том, что тяжелую ношу руководителя Спирин вытянет, Владимир Алексеевич не сомневался. Сомневался он лишь в том, выдержат ли такую немыслимую ношу те, кем Спирин станет руководить. Особенно когда он начнет прибегать к излюбленному всеми демагогами демократическому централизму. Демократический централизм Спирин понимал так, что слушать должны все, а говорить кто-то один, и при этом он резонно полагал, что этим златоустом должен быть именно он.