Читать книгу "Не ходите, девки, замуж! - Татьяна Веденская"

Глава четырнадцатая,

в которой я понимаю, что много – это тоже плохо

Устами младенца глаголет истина,

но взрослые мужчины предпочитают

футбольных комментаторов

Считается, что, если уж ты хочешь оставить одного мужчину, лучше всего не делать этого до тех пор, пока ты не сыщешь какого-нибудь другого, на замену. Как-то комфортнее и проще знать, что ты в конечном счете не останешься одна. И я эту мысль на самом деле разделяю. Уж кто-кто, а я наелась этого одиночества, накушалась сполна. Когда Сосновский оставил меня, собрав вещи и перенеся свое бренное тело на четыре этажа ниже, я осталась совершенно одна в своей руинообразной, почти непригодной к проживанию человеческого существа квартире. Я помню, как ходила по вечерам из комнаты в комнату, как слушала чьи-то шаги на лестнице и дрожала, как не могла заснуть ночью от звенящей тишины. Нет, я – определенно – не фанат одиночества. Когда-то я думала, что если даже мне не суждено найти и встретить свою Большую Любовь, мне просто надо, чтобы был кто-то рядом. Чтобы не было так страшно и холодно, вот и все.

Когда Мусякин был совсем маленьким, да и сейчас тоже, временами он отказывался спать в своей кровати. Прибегал к нам, запрыгивал в нашу псевдосупружескую кровать и прижимался носом к моей груди. Он ненавидел засыпать в одиночестве, когда же мы пытались его к этому приучить, он смотрел на нас своими чистыми и прекрасными зелеными глазками и говорил:

– Мам, я не могу один.

– Почему?

– Мне же нужен какой-нибудь человек, чтобы заснуть! – возмущался моей непроходимой глупостью он. У него вообще была своя логика во всем, неповторимая и прекрасная. Иногда мне казалось, что он вдвое умнее нас с Владимиром, вместе взятых. Итак, если задуматься, а что нас, собственно, связывает с Владимиром, кроме желания, чтобы был какой-нибудь человек, чтобы заснуть? Он меня не любит, это ясно. Когда я вернулась с невероятной прогулки по магазинам, признаюсь, я немного дрожала, думая о том, что сейчас, через пару минут, меня увидит Владимир. Я говорила себе – дорогая, это нормально. Тебе просто интересно, как изменится выражение его лица. Он живет с тобой уже кучу времени, но не видел тебя такой никогда. Да он должен просто со стула упасть при виде моих черных волос.

– Привет всем! – томным голосом поздоровалась я, заходя в дом. Я прислонилась спиной к дверному косяку, немного откинулась назад и с улыбкой посмотрела на моих мужчин.

– Мама! Это ты? – присвистнул Мусяка, игравший на полу в паровозик.

Ох, как же я, признаться, ненавидела этот паровозик. Владимир его откуда-то притащил, он был красивым, большим, ездил по железной дороге, пыхтя специальными палочками. Их надо было вставлять ему в головной вагон, после чего из трубы колечками валил пахучий черный дым. Я этот запах просто не переносила и каждый раз вопила, что за такие паровозики надо в суд подавать и что я не верю категорически, что он безопасен и безвреден для детей. Но Мусякин паровозик обожал, так что пользовался любой моей отлучкой, чтобы поиграться. Вот и сейчас вся комната была пропитана мерзким дымом, но наполнена искрящимся Мусякиным восторгом. Однако при виде меня даже паровозик был брошен и забыт. Так что один – ноль в мою пользу. На Мусяку мне удалось произвести самое сильное впечатление.

– А ты как думаешь? Я иль не я? – ухмыльнулась я, вскользь посматривая на Владимира. К сожалению, он сидел лицом к телевизору, смотрел какой-то матч и, кажется, даже не посмотрел на меня.

– Ты-ы! – ахнул сын. – Ты… ты даже лучше Лизы Виногладовой.

– Да ты что! – восхитилась я. Это был настоящий комплимент, победа по всем направлениям. Лиза Виноградова – девочка из садика, с которой Мусяка сидел за одним столиком и уже поэтому был с ней ближе, чем с другими. Но дело было еще в том, что Лиза действительно была так хороша, что задела Мусякину душу до самых ее глубин. Белокурая пухленькая Лизавета с розовыми бантами и в прелестных сарафанчиках покорила его сердце, и он даже поцеловал ее однажды в щечку. Когда он мне рассказывал об этом, мне было так тяжело сдержаться, чтобы тоже не расцеловать его во все его щечки. Он был таким серьезным, сказал, что теперь Лиза – его женщина и что в губы он ее поцелует, когда они поженятся.

– Это правильно, – одобрила я такой план. Так что теперь, когда Мусяка сказал, что я даже лучше самой Лизы Виноградовой, это что-нибудь да значило.

– Плавда-плавда! – улыбаясь, кивал он. – Ты – лучше.

– Ну, спасибо. Мне тоже нравится, – смеялась я, а Мусякин залез ко мне на ручки и принялся рассматривать меня со всех сторон с деловитым видом. Пощупал материал, постучал костяшками пальцев по голенищу сапога, потрогал волосы.

– Чем-то пахнут, – заметил он. – Вкусно.

– Но есть их нельзя, – усмехнулась я. – Ну, а вы тут что с папой поделываете?

– Иглаем, – пояснил ребенок. – Папа – в футбол.

– Это я вижу, – кивнула я, ссаживая Мусяку с ручек. – К папе прямо не подходи, да? Так увлекся. Володь, что там такое? Кубок вселенной?

– А нельзя мне не мешать? – моментально заворчал Владимир. И еще ближе подался корпусом к экрану.

– Можно. Конечно, можно и не мешать, – согласилась я. Чего я ждала, не понимаю. Как может женщина конкурировать за внимание мужчины с футболом!

– Там есть рагу, – примирительно бросил мне Владимир.

– Рагу? Не хочу рагу, – вздохнула я.

– Ма-ам, а пойдем делать аягами? – предложил Мусяка. Оригами его тоже увлекли в саду, правда, он искусство сворачивать бумажку непредсказуемым образом понимал по-своему. Он считал, что самое лучшее оригами получается после того, как весь дом будет завален резаной бумагой и измазан клеем ПВА. Не так важно, что именно получается в итоге. В нашем случае после долгих и упорных вырезаний, сворачиваний и склеиваний мы получили странного вида геометрическую фигуру, доселе невиданную, размером с человеческую голову.

– Серьезная штуковина, – радовалась я.

– А то, – согласился Мусякин.

– Еще бы знать, чего это.

– Это Тригоза, – с самым серьезным видом пояснил Ванюшка.

– Тригоза? Почему Тригоза? – не поняла я. Но он только развел ручками и сказал:

– Разве не видишь? Тригоза. Только ручек и ножек не хватает.

– Знаешь, а ведь ты прав! – кивнула я, и мы (после некоторых мучений) приклеили к Тригозе ножки (три, потому что он же – Тригоза) и ручки, тоже три. Мы так увлеклись, что совершенно забыли о папе, прилипшем к телевизору в соседней комнате. Мы сидели на полу в детской, в куче обрезков, раскрасневшиеся, счастливые, довольные как собой, так и Тригозой, когда к нам в комнату вошел Владимир.

– Что это вы тут… Господи Боже! – воскликнул он с исказившимся лицом.

– Мы все уберем! – моментально отреагировал Мусякин и показушно принялся сметать обрезки бумаги. Я же смотрела на Владимира и не могла понять, к чему все-таки относится его возглас.