Читать книгу "Кассия - Татьяна Сенина"

Неделю спустя Иоанн покидал Клейдийскую обитель. Конечно, Феодора сразу согласилась на перемену места его ссылки, но рассказывать ей об истории с уроками иконописи Петрона не стал, сообщив лишь, что сплетня о выколотых глазах появилась после того, как братия узнали об иконе в келье Грамматика от монаха, которому он иногда давал читать книги. «Лучше сестрице не знать подробностей, – рассудил патрикий, – а то она, пожалуй, загорится мыслью уговорить его вернуться на кафедру, он откажется, зато о ее желании узнает Мефодий и остальные, будет скандал… Нет, нет, философу – философская жизнь, а тут у нас теперь не до того!..»

Герман пришел проститься с Иоанном. В глазах монаха стояли слезы, он прижимал к груди небольшой сверток.

– Что, брат, печалишься? – спросил Грамматик. – Не сто́ит! Лучше скажи мне: ты понял, как это у тебя получилось?

– Понял, – Герман улыбнулся. – Нужно быть свободным.

– Да. Теперь из тебя выйдет настоящий живописец.

– Я не останусь здесь, Иоанн! – воскликнул Герман. – Как бы я мог… после всего этого!

– Лучше всего тебе перебраться в Город и поступить в Сергие-Вакхов монастырь.

– Но ведь он придворный! Разве меня возьмут туда?

– Просто так не возьмут, конечно, если у тебя не будет письма от меня, – Иоанн с улыбкой протянул монаху запечатанный пергамент. – Тамошний эконом очень любит изготавливать разнообразные краски. Думаю, вы с ним найдете, о чем поговорить.

Герман несколько мгновений безмолвно смотрел в лицо Грамматику, а потом, не в силах что-либо сказать, взял его руку и прижал к губам. Иоанн мягко высвободил ее, взял монаха за плечи, чуть встряхнул и тихо сказал:

– Не горюй! Даст Бог, еще свидимся, – он улыбнулся. – Если не забудешь зайти в гости к «нечестиеначальнику».

– Я обязательно зайду! – с жаром сказал Герман. – Иоанн, я хотел сделать тебе подарок… в благодарность… и вообще…

Он с некоторой робостью протянул Грамматику сверток. Иоанн развернул льняную ткань, в которую была завернута небольшая икона, и долго смотрел на лик великого апостола, державшего свиток с надписью: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», – тонкие черты, воздушная обводка, переливы красок, мягко переходящих одна в другую, золото складок на одеждах, приглушенное золото фона…

– Прекрасный образ, – сказал он, наконец. – Благодарю, брат!

Евсевий после всего происшедшего не пытался удерживать Германа, сразу дал ему отпуст, и на другой день иконописец тоже оставил монастырь. По окончании литургии игумен сообщил монахам, что их собрат переходит в другую обитель, а затем Герман вышел на середину храма, испросил прощения у всех и поклонился в землю. Братия молча отдали ему поклон, но после выхода из церкви никто не подошел и не сказал ему ни слова, кроме одного из привратников. Этот низенький полноватый монах, с которым Герман за всё время жизни в монастыре общался очень мало, теперь, подойдя к нему, тихо проговорил:

– Знаешь, Герман, я ведь один раз видел его глаза… когда он смотрел по-другому… Я ужасно, ужасно завидую тебе! – и, словно испугавшись того, что сказал, привратник засеменил прочь.

У Герману вдруг стало необычайно легко на душе, словно он был снявшимся с якоря кораблем, чьи паруса надувал ветер, унося в открытое море… Он закинул на спину мешок с нехитрыми пожитками и направился к монастырским вратам. Внезапно его окликнули, и монах обернулся: его догонял настоятель.

– Постой, брат! – проговорил Евсевий, задыхаясь, будто от волнения. – Ответь мне… скажи… Скажи, как по-твоему, кто он такой… этот Иоанн?!

Герман удивленно взглянул на игумена и вдруг понял, что того давно снедает невыносимое любопытство, что бывший патриарх стал для него мучительной загадкой, и сейчас, не выдержав ее бремени, он почти умолял дать хоть какой-то ответ, сказать хоть что-нибудь, что могло приблизить к разгадке… Герман немного помолчал, глядя мимо игумена на море, синевшее сквозь ветви маслин, посмотрел в глаза Евсевию и тихо ответил:

– Это единственный настоящий монах и философ, которого я встретил в жизни!

18. Бывшие

О, если бы сладка была смерть для нас,О, если бы жизнь наша не была приятной!

(Ал-Хасан б. Вахб ал-Катиб)

Феодор Крифина, приехавший с Сицилии в начале года, поселился в скромном особнячке в пригороде Константинополя. Деятельность Григория Асвесты, рукоположенного патриархом в архиепископа Сиракуз и прибывшего на остров в мае прошлого года, была столь успешной, что к зиме Феодору пришлось смириться со своим поражением и покинуть Сицилию. Молодой архиепископ был не только очень деятелен, но и обладал совершенно особым обаянием, которое, вместе с его внешностью, аристократическими манерами и красноречием, действовало на окружающих почти безотказно, – и Крифина не смог долго противостоять влиянию Асвесты. Однако присоединяться к православным Феодор не собирался. Почти сразу по приезде он разузнал, куда сослан бывший патриарх, и написал ему письмо в Клейдийский монастырь. Иоанн ответил быстро, но просил низложенного архиепископа пока не приезжать к нему в гости. Зато самого Крифину вскоре навестил бывший протоасикрит.

– Какие люди! – с улыбкой воскликнул Феодор, встречая его. – Приветствую, господин Лизикс! Рад тебя видеть!

– Здравствуй, владыка! С приездом! Пришлось всё-таки сдаться? Но ты долго продержался, тебя можно поздравить!

– С чем? – скривился Крифина. – С тем, что меня поверг этот юнец, присланный Мефодием? Погоди, я тебе расскажу, как это было… Но сначала мне хочется послушать тебя. Рассказывай, как тут это их торжество происходило! До меня доползали всякие слухи, но мне хочется услышать из уст очевидца.

– О, да тут и без слухов есть, что порассказать!

Лизикс в красочных подробностях поведал низложенному архиепископу о восстановлении иконопочитания, о предшествовавших ему «торгах», о низложении Грамматика и других иконоборцев, о молениях за покойного императора и о чудесном исчезновении его имени из списка еретиков, о недовольстве против Мефодия среди иконопочитателей – словом, обо всем, что знал и наблюдал в Городе за последние два с половиной года.

– И что, ты думаешь, государь действительно раскаялся перед смертью? – недоверчиво спросил Феодор.

– Не знаю, владыка. Всякое может быть, конечно, но, с другой стороны, августа ведь не сразу сообщила об этом, так что… Вполне может быть, что она придумала эту историю, когда увидела, что иконопоклонники не хотят молиться за государя… В общем, дело темное. Между прочим, не все иконопоклонники поверили в его прощение: кое-кто решил, что Мефодий подменил пергамент… Но мне это представляется не особо важным. Даже если августейший и раскаялся, что с того? Он ведь тогда был уже при смерти и бредил, а в таком состоянии до чего угодно можно дойти… Вон, Мануил никогда икон не чтил и вообще жил, словно язычник, а как стал умирать и его иконопоклонники припугнули, так он сразу и покаялся, теперь такой благочестивый стал, что ты!.. Вообще, всё это печально. Эти два года я наблюдаю за происходящим со стороны и не испытываю ничего, кроме тоски, а в последнее время, честно говоря, и злорадства: победители себе показали во всей красе! Не успели победить, как стали грызться между собой… Хотя я Мефодия понимаю: он ведет свою линию и вполне последователен. Он мне не симпатичен, но я его уважаю: он знает, чего хочет, и добивается этого. Правда, Бог ведает, что из всего этого выйдет в итоге, слишком уж резко он берется за дело иной раз…