Читать книгу "Вкратце жизнь - Евгений Бунимович"

В. Старше становились.

О. И это. Ведь “молодыми” в советское время называли поэтов любого возраста, которым был перекрыт выход в печать. Появились публикации, первые тоненькие книжки, но сразу – избранное, ведь накопилось много. К первым публикациям полагались небольшие напутствия, предисловия, врезки. Это был театр абсурда, все перепутались – где мэтры, где дебютанты. Пригов написал большой текст перед моими стихами для журнала “Театр”, а я ему – почти тогда же, по-моему, – для его публикации в “Новой газете”…

А еще в это время бренды “андеграунд”, “неофициальное искусство”, “параллельная культура” стремительно теряли знак качества. Собственно, ведь в самиздате, как и в Госиздате, появлялись книжки очень разного уровня. А когда еще все это стало на какое-то время модным, и все стали рассказывать, как их обижали, не печатали, не показывали, и в каждом захолустном выставочном зале развесили что-то как бы прежде запретное… Было ощущение кризиса.

Но гораздо более глубокий и серьезный кризис был в другом. Немота одолела. Замолчал Ерема, Ваня Жданов. Парщиков уехал. Гандлевский всегда был малословен. Рубинштейн читал старые вещи. У каждого, наверное, может, в разной степени, но было это ощущение стремительно меняющейся реальности, смазанности и даже обрушения привычной системы координат, необходимости смыслового, ритмического, языкового расширения. Просто люди были с абсолютным поэтическим слухом, и поэтому написать просто, чтоб написать, – такое было невозможно. Но немота – это мучительно.

В. В том числе у поэта Евгения Бунимовича?

О. Ну да. Не то, что не можешь написать, не в этом дело. А ощущение необходимости чего-то иного. Если посмотреть по датам, по текстам, я думаю, это заметно. В этой ситуации еще хуже, это если продолжаешь писать – по инерции. Так тоже делали. Но немота – была. Дыра. Кризис. Не писалось. Понятно, во что уходили. Запои, буйство, наркота – не мое. Может, и последовавшее депутатство мое – чтоб внешней, общественно-вроде-бы-полезной деятельностью заткнуть эту дыру.

Однажды ночью в дверь позвонил Саша Еременко:

– Пошли, будем жечь мою книгу.

Непохоже было, что он пьян.

– Хорошо, погоди минуту, сейчас приду.

Я взял пару бутылок водки, пачку только что вышедшей моей книжки, вышел.

Про бутылки Ерема ничего не сказал, а про пачку мрачно спросил:

– А это что такое? – Похоже было, что от самого вида книг его мутило.

– Это моя, – говорю, – на растопку пойдет.

И мы к нему пошли, благо жил он неподалеку. Во дворе показал место для костра.

В комнате у него лежал весь, наверное, тираж его только что вышедшей книги, которую я еще не видел. Я почувствовал свою высокую миссию, что надо Ерему отвлечь. Пили мы всю ночь. Почти не говорили. Лопались мозги, но голова в таких случаях у меня не отключается. Могут ноги не идти, я могу вообще быть еле живой, но голова не отключается. Напиваться бессмысленно, к сожалению. И во мне сидела эта задняя мысль, что надо его отвлечь. К утру вырубились. Тираж так и не сожгли.

Все вроде получилось, книга была спасена. Теперь думаю – зря. Это я был дурак с высокой гуманно-гуманитарной миссией, а Ерема, как всегда, был прав. Потому что первая книжка Александра Еременко должна была стать бомбой. А это было время, когда все уходило в вату, в труху.

Это было время внешних вроде бы достижений – книги выходили, переводы, антологии, приглашали на международные фестивали, премии вручали – и внутреннего дискомфорта.

Нина Искренко была уже мучительно и смертельно больна. С Нининой смертью в 1995 году закончился и клуб “Поэзия”, и наша затянувшаяся поэтическая молодость. Постепенно начала выстраиваться какая-то иная жизнь.

Сын закончил университет, женился. Я стал колумнистом только появившейся тогда “Новой газеты”, написал и выпустил десяток школьных учебников и задачников по математике, неожиданно для всех и для самого себя пошел на выборы в Московскую думу. Выиграл, депутатом стал. Отца похоронил. Три срока в Думе отмотал. К стихам в какой-то момент вернулся. Это все еще не кажется мне вчерашним днем. Это еще не моя биография. Это я такой, каким стал.

Три рассказа про поэтов

Чувство прекрасного

1

Я ушел из дома неизвестно куда. То есть самому мне тоже было неизвестно – куда. Где ночевать? Где жить?

Город большой, друзей много. Очень большой. Очень много. Устроится. Найдется.

Безличная форма глаголов успокаивала.

Саднило другое. Тяжелая, безысходная ссора с родителями.

Мы жили все вместе – родители, семья старшего брата с двумя маленькими детьми, еще и мы с Наташей и Данилой трех лет от роду. И не было никакой возможности жить самим, отдельно.

Почему нам нельзя было жить отдельно – долго объяснять.

(Конспективно: брат с семьей был прописан у бабушки в комнате на Патриарших – они стояли оттуда в очереди на получение квартиры. Соответственно, в нашей чертановской на всех числившихся получалось площади достаточно (по тогдашним меркам), больше не положено. Я не имел права даже “вступить в кооператив”, то есть купить квартиру за свои деньги – брать которые тоже было неизвестно где, но это уже было и не важно, раз все равно нельзя. Не поняли? Не пытайтесь. Советские законы. Театр абсурда.)

У Наташи с ее мамой была схожая ситуация. Тупик. Единственный был выход – размен квартиры, чтоб у нас была хотя бы одна комната, но своя.

Родители не хотели разменивать квартиру, они хотели жить с нами. А мы хотели жить сами.

В общем, ушел. Наташу с Данилой оставил в заложниках. Брать их с собой в никуда не решился – пока не нашел, где нам жить. Да и сын там ходил в детский сад, а в другом месте устроить его в сад было нереально.

Поехал на Патриаршие. Не знаю толком зачем. Просто любил эти места с детства. Вышел на Пушкинской. В одном из двориков на углу Бронных (Большой, которая поменьше, и Малой, которая побольше) увидел за деревьями странных зеленых человечков. В колпаках с бубенчиками.

Доигрался. Средь бела дня такое мерещится.

Шел куда глаза глядят, а глаза в итоге глядят на зеленых человечков с бубенчиками! Бежать от наваждения не оборачиваясь…

Но левое полушарие мозга (которое абстрактно-логическое и рационально-математическое) не позволило правому капитулировать перед необъяснимым. Надо разобраться, понять, что со мной. Если что, поликлиника – вот она, рядом, да и аптека недалеко. Бегал бабушке за лекарствами, знаю.

Если что?

Осторожно приблизился. Один из торопливо и нервно куривших зеленых человечков показался знакомым.

Виталик? Того хуже.

Бред наяву, да еще визуально-конкретный. Измененное сознание. К черту оба полушария. Отмахнуться, бежать, капитулировать.