Читать книгу "Гусь Фриц - Сергей Лебедев"

Интересно, спрашивал себя Кирилл, а был ли прадед Арсений по-настоящему подвержен такого рода сентиментальности? Был ли он искренним, когда писал и отправлял все эти родственные послания с кудрявыми девочками и приторными ангелочками? Сам Кирилл не мог испытать подобных эмоций, для него они устарели, как кринолины, нафабренные усы и патефон, и потому не был способен сопоставить себя с Арсением. Но Кирилл ощущал, что прадед исполнял семейные, общественные ритуалы скорее по обязанности; его чувства искали каких-то других, еще только нарождающихся символов.

* * *

Весна 1912 года. Апрель. Короткая запись в дневнике Арсения. В дневнике, который он почти перестал вести, стал использовать как записную книжку для врачебных заметок. Раньше Арсений писал в дневнике то на русском, то на немецком. Его немецкий был грамматически идеален, в русском он делал редкие ошибки – но именно те, которые сделает человек, свободно владеющий языком, чувствующий противоречия между грамматикой и естественным течением речи.

Если ему было нужно отстраниться, критически посмотреть на что-либо, он писал по-немецки; а с одобрением, с принятием – по-русски. Когда ему попадались заимствованные слова, например ландшафт или микстура, он записывал их по-немецки, отчего казалось, что он имеет в виду именно немецкие ландшафт и микстуру; в языке вырисовывался раздвоенный, расщепленный человек, могущий менять личины, становиться то русским, то немцем; ценящий эту неопределенность, способность перетекать из одной идентичности в другую.

Теперь же оба языка вытеснила из дневника неразборчивая – даже почерк поменялся – латынь. Арсений словно ушел от реальности, спрятался в древний язык, в лекарские закорючки, которые прочтет только коллега.

Латынь, тайнопись латыни, в которой Кирилл распознавал только общеупотребительные слова, хотя слушал курс в университете.

И вдруг – запись по-немецки: «Приходил отец. Спрашивал, какие последствия вызывает отравление тухлым мясом». И четыре – четыре! – восклицательных знака на полях, вдобавок дважды подчеркнутые.

Четырех восклицательных знаков не набралось бы в сумме на всех остальных страницах дневника. Арсений писал не бесстрастно, но без явной интонации; писал, как жил: плавно, без всплесков. Когда в 1908 году землетрясение уничтожило Мессину и русская эскадра, стоявшая на якоре в гавани, спасла тысячи итальянцев, Арсений, сам флотский врач в прошлом, отметил это событие в дневнике и добавил к записи один восклицательный знак.

А тут – четыре. И тухлое мясо.

Кирилл представил весну 1912 года. Вскрывшийся лед на Москве-реке, капель, солнце; ворвавшиеся в город после зимней стужи запахи дегтя, навоза, печного дыма, отогревшейся земли; свежесть пространства, его гулкую обновленную пустоту, готовность вместить облака и грозы грядущего лета. Откуда же в этой гамме взяться запаху тухлого мяса, который так явственно представился Кириллу после фразы в дневнике?

И вдруг он понял, почему так остро – будто был готов, имел подсказку – вообразил запах тухлятины.

Вся русская история начала века, от революции 1905 года до революции 1917-го, припахивала тухлым мясом, словно зловоние издавала разлагающаяся туша империи; словно общественная жизнь сгнила, обратилась в нечто мерзкое, не перевариваемое, несъедобное, и современники чуяли это в воздухе времени.

Испорченное, червивое мясо не случайно стало одним из ключевых образов двух революций, запечатленным в советской культуре; образом того, что царизм невозможно более принимать, проглатывать, наступил край терпения.

Кирилл вспомнил фильм Эйзенштейна «Броненосец Потемкин». Часть первая – «Люди и черви». Первая сцена: старорежимный боцман будит спящих матросов, пробуждает их таким образом для революционной сознательности. Сцена третья или четвертая – матросы собрались у подвешенных говяжьих туш, предназначенных им в котел. Туши отвратно пахнут, даже черно-белая пленка передает душный, липкий запах гнили. Приходит судовой врач, подносит к мясу пенсне – под увеличительным стеклом ползают белые черви. Но врач и офицеры не видят червей, не чувствуют гнили, потому что принадлежат к старому времени, сами прогнили до костей, сами источают червей.

Команда отказывается есть и поднимает восстание. Над броненосцем взвивается красный флаг, – Кирилл помнил фильм с детских лет.

Второй образ, второй сюжет – как бы эхо «Потемкина» – Ленский расстрел. Восстание на золотых приисках в Сибири. Солдаты по приказу жандармского ротмистра открыли огонь по бастующим рабочим, убили несколько сотен человек.

Расстрел потряс страну, открыл двери для второй революции. Расследование дало старт политической карьере адвоката Керенского, будущего председателя Временного правительства. А восстание началось с тухлого мяса в общем котле. Люди работали в жутких условиях, жили в бараках на вечной мерзлоте, трудились до двенадцати часов в день, выносили многое, что невозможно вынести, – но взбунтовались именно из-за червивого мяса.

Ленский расстрел, Ленские прииски… Кирилл не помнил точно, когда это случилось. До Первой Мировой точно, до войны… Он открыл – ради пижонства – не интернет, а Большую советскую энциклопедию. И прочел: апрель 1912 года.

Кирилл, уже предчувствуя, чем закончится поиск, стал искать информацию о владельцах приисков. Lena Goldfields, «Лензолото», русский капитал, английский капитал, акции торгуются на бирже, борьба за контроль над приисками… Две-три полузнакомые фамилии среди членов правления – Кирилл встречал их в описаниях приемов в особняке Шмидтов – Швердтов. Ничего больше, но теперь Кирилл был уверен, что в группе русских акционеров был и Железный Густав, действовавший через подставных лиц.

Итак, Андреас и Густав пытались разобраться, действительно ли отравление тухлым мясом столь серьезно, что из-за него люди готовы пойти против жандармов, думал Кирилл. Они ничего не понимали, не чувствовали волны возмущения, поднимающейся в народе. Арсений чувствовал. И четыре восклицательных знака были посвящены не расстрелу как таковому – а глупости, слепоте деда и отца.

Густав и Андреас были на стороне правительства, понял Кирилл. На стороне министра внутренних дел, заявившего с думской трибуны о правомерности применения оружия жандармами: «Так было, так есть и так будет!» Если бы они знали, как будет… И Арсений уже внутренне изменил семье, уже стал красным, не переставая быть русским немцем.

Меж тем Железный Густав в эти предвоенные годы добился больших военных заказов. У Арсения и Софьи рождались дети, воображаемое вдовцом Густавом будущее семьи разрасталось. Старик воспрял духом, хотя вряд ли глубоко любил детей; скорее они представлялись ему в первую очередь наследниками, выразителями семейного начала, маленькими взрослыми, трехлетними невестами, пятилетними управляющими или акционерами. Дети являлись на свет один за другим, множилось число именин, дней ангела, число подарков под рождественской елкой, игрушечных лошадок с гривой из настоящего конского волоса, меняющих лицо кукол, настольных железных дорог, волшебных ламп, тех самых слащавых открыток, что найдет потом Кирилл в уцелевшем альбоме. Густав как бы загодя склеивал, скреплял семью нитями приязни, закладывал основы будущего взаимно дружественного бытия, но поскольку он был Густав, то и выходило густо, душно, как в перетопленной зале, где можно упасть в обморок от тепла, сладких вин и головокружения танцев.