Читать книгу "Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд"

– Ею мы обязаны психологу Уильяму Джеймсу. Он писал, по сути, что, если ваша цель опровергнуть закон о том, что все вороны черные, то вполне достаточно доказать, что одна-единственная ворона – белая. Думаю, и говорить нечего, что на поле пересадки органов белых ворон скачет куда больше. Врачи, разумеется, приписывают это обилию наркотических коктейлей, становящихся частью жизни реципиента. Однако кое-что им не удается объяснить, вроде того, например, как маленькой девочке удалось помочь поймать и осудить убийцу ее донора благодаря увиденным в бесконечных снах точным подробностям преступления. Есть еще и другие, но… условимся в нашем с вами разговоре считать девочку белой вороной. Тогда, если еще один реципиент обратится ко мне и скажет, что изменился его вкус в еде или музыке, и лишь потом станет расспрашивать про своего донора, чтобы выяснить наверняка, что изменения пошли в сторону вкусов донора… может это быть обманом или совпадением? Да. Полагаю, что возможно. Однако мне нельзя уверять этого человека: «Нет, такое невозможно. Все вороны черные», – поскольку мы уже установили, что существует по крайней мере одна белая ворона. А подобных сообщений множество… и могу себе только представить, насколько их было бы больше, если бы кому-то удалось устранить предрассудки и недоверие, с какими сталкиваются эти люди… сказанное мною сводится к тому, что после определенного числа вполне заслуживающих доверия случаев становится ненаучным слишком безоглядно верить в совпадение. Поскольку статистическая вероятность такого множества совпадений просто ненаучна. Вот таков длинный ответ на совершенно простой вопрос… полагаю, я так многословна потому, что все еще не всецело принимаю это… Ответ же мой – да. Сама я действительно верю, что человек, которому пересадили орган, может отчетливо ощущать воспоминания донора вследствие клеточной памяти. Во всяком случае, в течение первых нескольких месяцев.

Я застыл, пораженный ее последним замечанием.

Прибегнув к языку тела, Мацуко мягко дала понять, что ее ответ закончен. Она перевела взгляд на стоявшего в проходе позади меня и слегка указала на него. Словно говоря: следующий.

Но я стоял как вкопанный. Я не мог двинуться.

Чуть позже молодой человек позади меня дотянулся до стойки, снял с нее микрофон и поднес его ко рту.

– Доктор Мацуко… – начал он.

И я поплелся обратно на свое место.

Я целых семь книг прочел, посвященных клеточной памяти. Книгу д-ра Мацуко я прочел дважды. Ни в одной из них никто не высказывал предположения, что воспоминания донора в памяти реципиента трансплантации могли быть временным явлением.

Если Мацуко права, то время, когда я смогу поддерживать эти диковинные узы с Видой, ограниченно. А я понятия не имел, где она.

Я ждал, что, когда все кончится, д-р Мацуко уйдет со сцены. Нырнет за кулисы и исчезнет. Я ошибался.

Встав со своего места, я, упираясь ногами в спинку переднего ряда, глядел, как она собирает свои записи и складывает их в мягкий цвета натуральной кожи портфель. Смотрел, как какой-то студент, молодой человек, подошел и встал, ожидая, когда она покончит со сбором бумаг. Думал, что она отмахнется от него. Деловито соберется и поспешит мимо него из аудитории.

Ничего подобного. Она остановилась и заговорила с ним.

Сидел я поближе к задней стене: свидетельство моей неспособности оказываться впереди или в центре собственной жизни, – так что, пока я пробирался сквозь толпу к подиуму, набралось по крайней мере с дюжину людей, ожидающих разговора с ней. Дюжина студентов-двадцатилеток да я.

Я стоял, глядя в сторону. Хотелось сделать вид, будто высматриваю что-то другое, только – что? Взялся оглядывать помещение, словно бы пытаясь отыскать спутника, с которым разминулся. Зачем – сказать не могу. Может быть, по той же причине, по которой люди, пришедшие в ресторан в одиночку, непременно пытаются сосредоточить внимание на чем-то воображаемом, якобы вызывающем у них интерес или озабоченность.

Добрых десять минут потребовалось, пока я понял, что ожидание будет длиться долго. Я тер в кармане утешительный камень и ждал.

Глянул на часы. Было почти девять. По какому-то неразумению я считал, что после лекции поеду домой. Чистое безумие: это почти восемь часов езды. Трудно сказать, о чем я думал, кроме как о том, что меня уже полтора дня нет дома. Наверное, это было в тысячу раз дольше, чем я выбирался на белый свет после похорон Лорри.

Я бросил выискивать своего воображаемого спутника, вместо этого подошел к столу на сцене, полуоперся, полуприсел на него, сделав вид, будто погружен в размышления. Рассеянно прислушивался к голосам лектора и еще остававшихся студентов, но, правду сказать, в содержание разговоров не вникал.

Понятия не имею, сколько времени пролетело.

Знаю только, что в какой-то момент моя уловка глубокой задумчивости сыграла против меня и я действительно углубился в какую-то мысль, почти не замечая этого. Как ни дико звучит (даже для меня), я всерьез рассматривал возможность обратиться к заслуживающему доверия экстрасенсу (если таковые действительно существуют) в отношении местопребывания Виды.

Я не сразу обратил внимание на наступившее молчание.

Потом сквозь него донесся голос д-ра Мацуко:

– Так вы реципиент?

Я поднял голову. Удивился. Оглянулся вокруг, словно бы она могла обратиться к кому-то еще, кроме меня. Но все остальные покончили с расспросами и ушли.

– Нет. Не реципиент. Я – донор.

Она стояла передо мной, покачивая портфелем, который держала перед собой обеими руками. Улыбаясь так, что ощущалось поразительно знакомым. Не хочу делать вид, будто было в ней хоть что-то мне знакомое. Не было. Скорее она относилась ко мне с каким-то налетом знакомства. Не как к полному чужаку, каким я столь явно был.

У нее вздернулась бровь.

– Живой донор? Почка? Часть печени?

– А-а. Нет. Извините, я не имел в виду, что я сам донор. Я хотел сказать, что предоставил для донорства органы моей жены. После ее смерти.

– Недавно?

– Да.

– Сочувствую.

– Благодарю. Мне это нужно.

– Не рассказывайте. Позвольте, я догадаюсь. Вы смутились, когда я предположила, что это, возможно, явление временное. Кажется, я понимаю, чем это вас задело.

– О таком я не читал ни у кого другого.

– Ну, специалисты не уверены. И, признаться, я тоже. Не так-то много объективных данных, от которых можно оттолкнуться. Все сводится к этому ненадежному, непредсказуемому миру квантовой механики, поскольку связано со все более объемным взглядом на человеческую анатомию. И, строго между нами…

Секунда ушла у меня, чтобы понять: она умолкла, давая мне возможность назвать себя.

– Ричард.

– Между нами, Ричард, если кто-то станет убеждать вас, что он или она полностью разбираются во всем этом, что не связано с внутренностями, уровнем бессознательного… черт, да и это-то… он либо лжец, либо надо обследовать его мозг. Но вот обратите внимание, что я только что сделала. Восприняла это как имеющее отношение к мозгу. А это старая школа. По-старому – это верить, что все знания и понимания исходят от мозга. Даже после всех моих исследований того, как каждая клетка в человеческом теле хранит в себе память и опыт целого. Но старые привычки уходят с трудом. Ведь как много лет мы считали мозг решающим фактором. Что сердце способно биться, только если ему велит мозг. А для нас уже известный факт, что сердце будет мужественно биться некоторое время и после утраты связи с мозгом. Буквальной утраты связи. По сути, новая школа если и отлична чем, то тем, что постулирует: балом правит сердце. Понимаете. Вмещает «нас» в нас. Прошу вас, не повторяйте того, что я говорила, практикующему медику. Я уж не говорю о том, что они старой школы, хотя Богу известно, что некоторые – точно. Скорее даже это не та же школа. Медицина не считает, что правит сердце. Так думают только чудилы вроде меня.