Читать книгу "Плен - Анна Немзер"

Но я-то так просто не сдаюсь! Я уже понял, что просто так он от меня не отделается. Он у меня будет и гидротехник, и декоратор, и пиротехник, и живописец – и вообще Леонардо в его миланский период, когда он под покровительством Лодовико Сфорца работал (Сфорца – это, надо понимать, я).

На следующий день подошел к нему и велел выстроить мне на сцене деревенскую избу… Уж на что не люблю лишнего на сцене – но тут дело такое… даже придумал под эту избу некоторые заготовки… С Климент Ефремычем и парой котов и хорошим номером наверху – как бы на полатях. Он – Алеша этот – вытаращился на меня: вы, мол, чего это придумали? Я делаю непроницаемую рожу и говорю: я вас прошу выполнить мою просьбу, а вы уж решайте, не хотите – не стройте.

Он отличную сделал декорацию, Миш, вот я тебе говорю – роскошную просто, – вот ее-то, собственно, мы и монтировали допоздна и там-то я и репетировал немножко, уже совсем ночью… Не мог удержаться, уж очень здорово все получалось. А потом и прикорнул на раскладушке, и проснулся весь пережеванный. Специально тебе рассказываю, родная моя, чтобы ты начала ворчать и ругаться, я так соскучился, Мишка, если б ты знала.

Исписал эвон сколько листов всякой ерундой. На самом деле я уже жду не дождусь с тобой поговорить, все тебе рассказать, чего я придумал… Припас для тебя несколько хороших книжек и журнальчик. Ученички твои неуемные оборвали телефон – даром что каникулы! И еще завучиха из школы звонила – насчет расписания на грядущий год, но не срочно. Я велел первых уроков тебе не ставить! А директрису вашу видел я у автобусной остановки с авоськой сморчков. Мы с нею раскланялись. Все-таки у ней семь подбородков, и не спорь даже, я считал. Экую дурь я пишу! А все потому, что расстаться тяжело, Мишенька. Счастье мое. Счастье мое. Как я тебя жду.

Твой Гунар.

Письмо Мишель родным.

14 марта 2007 года (по-французски).

Дорогие мои, любимые Ги, Лизочка и Сандра! Не волнуйтесь за меня. Понимаете, мощь Гунара оказалась больше его жизни. Мне трудно это объяснить. Прошел вот уже год и даже больше после его смерти. Конечно, я плачу. Конечно, мне очень плохо без него. Конечно, я не могу прийти в себя и до сих пор я хожу по нашему дому, и кругом его вещи, и я все жду, что сейчас он позвонит и закричит в трубку, как обычно: разогревай скорее, я еду, мы едем все, страшно голодные! – и приедет, и приволочет с собой человек десять, и они будут мне рассказывать, как сегодня прошло представление. Да, я все время так это чувствую, как будто он на гастролях, и как же ужасно мне вспоминать, что его больше нет. Что мне делать в новогоднем шуме с этой внутреннею рифмой… [эта фраза по-русски] и дальше, все время это повторяю. Но ни разу я не сказала, что не хочу больше жить. Дело даже не в том, что дети, внуки, семья, ученики и чувство долга перед ними… Это только его заслуга. Он ужасно меня заразил своей легкостью. Теперь даже мое горе ничего не переломит, Гунар влил мне в кровь какое-то сильное противоядие против него. Я бы и рада тосковать, но память о нем не дает. Я вижу это и в моих мальчиках.

Я собираюсь в Париж осенью, на каникулы – раньше не получится. Может быть, даже возьму малышей, если Дима и Алена не будут возражать. Как я была бы счастлива, если бы вы тоже туда приехали! Может быть, если вы все не сможете, так приедет хотя бы Сандра одна? Я так давно тебя не видела, дорогая моя девочка! Может быть, сделаешь перерыв в учебе? Сережа, напротив, вполне возможно, скоро приедет в ваши края – он собирается сначала в Мадрид на пару дней, а потом они с друзьями планируют в Барселону. Ну, это он сам напишет тебе, Сандра, он очень хотел повидаться. А вот что я хотела тебе сказать: через неделю у вас там откроется выставка, на которую я тебе очень рекомендую сходить. Это ученик Гунара, замечательный декоратор. Гунар его «открыл» – они познакомились сто лет назад, когда этот мальчик только вернулся из армии, совершенно несчастный, – он был в цирке рабочим сцены, а Гунар углядел в нем огромный талант, и вот теперь он – известный театральный и цирковой художник. Сходи, миленькая, сходите все вместе, у него действительно очень сильные работы.

Мечтаю вас увидеть. Если уж не сможете вы приехать в Париж, то я тогда во что бы то ни стало буду стремиться к вам на Новый год. Там уж другие каникулы начнутся.

Целую вас крепко-крепко.

Любящая вас сестра и тетя.

Алеша. Барселона, 2007 год

Лило в Барселоне, пятый день лило. На выставку как ломились в первые дни, так и до сих пор – Мотя сиял: не зря он это все, не зря, не зря, и все отпустит, все отболит, и вернется на круги, ты вот увидишь – Алеша только хмыкал. Сандру он от всех тщательно скрывал – Мотя, конечно же, все знал, но виду не подавал: хочет конспирации, ну его на фиг, пусть будет конспирация – лишь бы не бесился. На пятый день дождя Алеша заявился под утро, застал вымокшего Мотю, который только что проводил сына в садик и теперь с наслаждением грелся чаем, потребовал себе тоже чаю и едко спросил: ну что, так и будешь молчать? Мотя очень спокойно сказал: так и буду. – И ничего-то тебе не интересно, ничего-то ты спросить не хочешь? – Ничего не хочу… – осторожно ответил Мотя. – Я что мне надо вижу и доволен… Хлеба дать тебе? – Ты подумай, какая индифферентность! А давно ли, кажется… – Что? – Давно ли ты такой деликатный? Никогда вроде не отличался… [Это было свинство.] – Если и не отличался, – мерно цедил Мотя сквозь чай, – то прошу прощения, был неправ. Хотя, честно сказать, не знаю, чего ты на меня наезжаешь… – Алеша вдумчиво мазал тост маслом, мазал, мазал, ровным слоем наносил, потом вдруг кончиком ножа нарисовал на масле Мотин профиль. – А знаешь что? – сказал вдруг человеческим голосом. – Знаешь что, Моть? А позовите-ка вы меня с ней в гости.

Математик так и сел.

Не надо было этого. А может, не в этом дело.

Это был чудный вечер. Лора, Мотькина жена, – она это умела. Без свечей и приглушенной музыки и прочей лабуды, без фуршетной сумятицы. Просто сидели в большой гостиной, распахнув балконные двери настежь, в креслах за низким столом – Алеша с удивлением опознал пару-тройку маминых и тетиных любимых блюд, то ли Математик Лору надоумил, то ли она сама что-то угадала. Пили кто водку, кто белое, трепались лениво, благостно; пес медленно разгуливал вдоль диванов, старшие девочки возились с малышом, Лора не обращала на них никакого внимания, поглощенная беседой, Математик сидел, откинувшись в кресле, и щурился умиротворенно на свет торшера, Латифа начала было страстно восхищаться какой-то Алешиной картиной на стене, да и вообще – талантище! Мощь! Мой внезапный русский друг – и сразу гений! – но восторг ее настолько не совпал с общим покоем и благодушием, что она сама как-то разом все поняла, стихла, обмякла и переключилась на неторопливый разговор. В общем ритме лености крутил самокрутки Дитмар, немецкий режиссер, – Алеша как-то раз оформлял его спектакль «Эмилия Галотти», то был редкий случай, когда он был почти без оговорок доволен, – и часть той работы приехала в Барселону на выставку. Мотькин однокурсник Тихонов, помнивший Алешу еще по Москве, сидел в уголке, тихо улыбаясь, гладил пса: вон оно как вышло-то, а: такая была трагическая судьба у парня – и какие виражи, да и сам он, Тихонов, закончил мехмат – туда-сюда, и вот уже профессорское место в маленьком каталонском городочке, и с друзьями можно встретиться как ни в чем не бывало в Барселоне, и друзья-то такие отличные. Сандра грызла коржик и тихо переговаривалась с Математиком о чем-то, потом ее призвали в эксперты – что-то там они не поделили насчет латинской цитаты, и она, улыбаясь, рассудила спор; и говоря дальше о том, что спор этот по сути своей неверен, положила Алеше руку на предплечье – и вот тут-то оно и началось снова. Все было хорошо. Все было очень хорошо. Все было настолько хорошо, что лучше он и представить не мог.