Читать книгу "Исповедь уставшего грешника - Андрей Максимов"

Обмен душами – это, конечно, слова правильные, и они по–своему отражают красивую суть любви. Но любовь Алины определялась менее красиво, более банально, а от того, наверное, более правдиво: она растворилась во мне. Она жила со мной одной – моей – жизнью. Когда-то давно так любила меня твоя мама – та, другая Ирина, которая была до болезни, а сегодня наши первые с Ирой годы вспоминаются не как реальность, а как некий, увиденный в юности фильм.

Благодаря Алине, шум про моего «Гамлета» поднялся задолго до премьеры. Она звала на мои репетиции журналистов и критиков. Те писали, снимали, ругали, хвалили, возмущались, восторгались… Моё искаженное вдохновением лицо появлялось на страницах неведомых мне изданий… Короче говоря, поднялся гвалт, который очень нравился моему директору Васе, но довольно сильно пугал меня.

Алина относилась к «Гамлету» как к своему делу, и это было поразительно. Когда я сказал ей: «Спасибо тебе, Алинка, за помощь», – она удивилась совершенно искренне:

– За какую помощь, дурачок? Это просто наша с тобой жизнь. Неужели ты до сих пор не понял, что мы проживаем с тобой общую жизнь? Причем тут помощь?

Никто, никогда в моей жизни не говорил мне таких слов. Я, честно говоря, даже не знал, что такие слова бывают.

Алина сделала со мной самое главное, что, как мне кажется, может свершить влюбленная женщина с тем, кого любит: она научила меня не бояться самого себя и гораздо менее подозрительно относиться к миру, меня окружающему. Это было совершенно новое, удивительное, неясное, но при этом не пугающее, а радостное состояние.

Не знаю, сын, захочешь ли ты быть художником, но если вдруг придет тебе такая блажь в голову, ты должен иметь в виду: художник – любой человек, который занимается творчеством – всегда не уверен в самом себе и постоянно боится того мира, в котором живет. Если бы художник любил окружающий мир, то чего ради создавать ему мир свой собственный – на холсте, на бумаге, на экране или на сцене? Художник внутренне может быть очень силен и даже несгибаем, но в отношениях с окружающим миром он слаб, поскольку мир этот для него всегда непонятен и постоянно воспринимается, как источник неясных угроз. Если бы мир был добр к художнику, то не стоило бы и разбираться в этом мире – на бумаге, на холсте, на экране или на сцене. Художнику всегда кажется, что его не замечают, – и количество званий, наград и славы тут ни при чем. Если бы художник не считал себя незамеченным, то зачем бы ему кричать о себе – на бумаге, на холсте, на экране или на сцене? Но как бы он ни кричал, какой бы всемирной славы он ни добился, у него всегда ощущение, что его не понимают, или понимают не так, или понимает мало людей.

И только любящая женщина, закрывающая собой весь мир, и, тем самым, концентрирующая этот мир в себе самой, может создать хотя бы иллюзию этого понимания. Только любящая женщина может дать художнику иное самоощущение, подарить ему хоть капельку любви к самому себе. И тогда он начинает совершенно по-иному писать на бумаге или на холсте, создавать мир на экране или на сцене.

Я не знаю, как любят шоферы, врачи, ученые или политики: мир людей этих профессий мне практически неизвестен. Но зависимость любого художника от той женщины, которая рядом с ним, еще с юности пугала и даже бесила меня. Эта любовь делает нас несвободными. То, ради чего живет мужчина – его дело – напрямую и безраздельно зависит от той, кто рядом. Эта какая-то дьявольская придумка: именно творцов сделать абсолютными заложниками любви. А может, Божественная – кто разберет?

Однажды мы сидели с Алиной в очередном ресторане и ели очередную еду, и вели очередные разговоры про театр вообще и «Гамлета», в частности.

И вдруг Алина неожиданно спросила:

– Сколько людей на земле живет, не помнишь?

– Не считал, – отшутился я.

– Семь миллиардов? Девять миллиардов?

– И что?

– И никто… Ты представляешь, никто из девяти миллиардов человек не может посмотреть, как великий режиссер репетирует «Гамлета»! А я запросто могу!

Не только женщины, но и творцы любят ушами. Может быть, потому, что в нас, творцах, так много женского?

Надо ли говорить, что благодаря Алине я репетировал «Гамлета» легко и вдохновенно? Кажется, вообще я никогда не работал так страстно, с таким интересом, и так… весело. «Гамлета» – весело? А почему – нет, когда любовь?

Постепенно Алина стала не просто возлюбленной и не просто значимой частью моей жизни, она и вправду превратилась в саму жизнь. Я привык рассказывать ей обо всем, что со мной происходит, и, если вдруг не рассказывал о чем-то, мне казалось, что этого и не было вовсе; привык про всё с ней советоваться и, пока не посоветовался, никаких решений не принимал; привык верить ей во всем, начиная с того, во что мне одеться, и заканчивая тем, как мне вести себя с чиновниками от культуры, чтобы они дали денег на театр. Сто раз в своей жизни я говорил разным женщинам, что мы с ними живем одной жизнью, и только с Алиной по-настоящему понял, что это такое, когда у влюбленных действительно есть одна, общая жизнь.

Ощущал ли я при этом несвободу? Пожалуй, нет. Даже сам не знаю почему. Вот ведь пока дети не вырастут, они не ощущают несвободу от родителей, и, более того, тянутся к этой зависимости. Наверное, влюбленные – это дети. Вот и всё. И когда Господь говорил, что детям открыта дорога в рай, – не имел ли Он в виду влюбленных?

х х х

Я любил Алину и был любим. Я приходил домой, и Ира вела себя на удивление тихо и даже по-доброму, словно боясь нарушить это мое ощущение счастья. Жизнь проистекала не просто хорошо, но гармонично – чего уж вообще никогда не бывает. Ну, да – бесят мысли об Алинином муже, все эти идиотские фантазии, заставляющие холодеть душу. Ну, да, иногда раздражают артисты, которые никак не могут выучить гениальный текст, нервничают, что он в стихах – тут уж своими-то словами не скажешь, – и не понимают, как им повезло, что есть возможность произносить слова, написанные Пастернаком. Ну, сердце ещё начало покалывать, чего раньше не бывало, но ведь не сильно, так, словно напоминая, что оно есть. Ерунда ведь всё это. Е – рун – да! Мелочи.

Так отчего же я не просыпаюсь каждое утро с ощущением счастья и восторга? Почему будущее страшит меня больше, чем радует настоящее? Ну, да, мы русские – люди напуганные, нас будущее всегда страшит, не верим мы ему и на него не надеемся. Всё так. Но в моей-то жизни всё хорошо сейчас… И это «сейчас» может долго длиться, почему нет? Ну, и где радость? Где она, черт меня дери!

Иногда мне казалось, что такая жизнь, когда дом и любимая женщина находятся в разных местах, стала для меня настолько привычной, что любое иное существование будет мне казаться чужим, непривычным, а, значит, не нужным. Если вдруг, неожиданно оказаться честным с самим собой, то выяснится: я боюсь будущего потому, что не могу представить себе его счастливую картинку. Ну, не рождается у меня образ счастливого будущего!

Вот я прихожу в дом, где меня встречает Алина. И у нас все прекрасно. Я ни от кого не жду смсок, и сам их не отправляю… Как говорится: я радостно бегу из дома на работу, а с работы – домой. И, кроме дома и работы, нет у меня никакой иной жизни. И что? Мне не становится скучно? Я спрашивал себя: а ты сможешь жить нормальной, честной, гармоничной жизнью? У тебя – получится? И я старательно делал вид перед самим собой – зачем? – что не знаю ответа на этот вопрос.