Читать книгу "Двойная жизнь - Олег Рой"

Пока патрульные сноровисто заталкивали Костю и еще нескольких не успевших сбежать драчунов в машину, «Скорая» увезла чугунно неподвижного Быкова…

Свидетелей Костиного мастерского броска нашлось множество. А вот прилетевшей из темноты в быковский затылок дубинки почему-то никто не заметил. Или не пожелал об этом рассказать. Хотя, судя по врачебному вердикту «трещина в основании черепа», не Костин бросок, а именно удар стал для Быка роковым. Черепно-мозговая травма оказалась тяжелой: парень лежал в коме, все как-то сразу забыли, что зачинщиком побоища был именно он, сочувствовали «пострадавшему», шушукались «мать-то почернела совсем» и требовали сурово наказать виновника. Трудно сказать, приложил ли к формированию общественного мнения жалевший пасынка (а точнее, собственную жену, которая и впрямь сильно убивалась по сыночку) зампредгорисполкома, но публикации в местной газете изображали главным злодеем именно Константина Седова.

Следствие, а за ним и суд, вполне проникшись общими настроениями, двинулись к восстановлению попранного миропорядка с целеустремленностью и неотвратимостью бульдозера. Несколько драчунов отделались штрафами, двоим дали условные сроки, но Косте светило огрести по полной программе. Какие еще варианты, когда вот он, главный злодей, которого необходимо образцово-показательно покарать? Ну и что, что несовершеннолетний – статья-то «особо тяжкая»!

К счастью, Быков к началу громкого – для их тишайшего местечка – процесса все-таки вышел из комы. И хотя врачебные прогнозы были единодушно нерадостны – частичный паралич без надежд на улучшение, – «убийство» сменилось «тяжкими телесными повреждениями». Прокурор – старый приятель зампредгорисполкома (впрочем, в их городке вся «верхушка» более-менее приятельствовала) – метал громы и молнии, требуя максимально сурового наказания, но более «легкая» статья плюс Костина молодость позволили «отделаться» четырьмя годами.

Зона есть зона, а «малолетка», пожалуй, еще суровее взрослой. Позже Костя, который, как это ни странно, всегда любил читать (а в колонии полюбил еще больше), вычитал у кого-то, что тюремный опыт – опыт абсолютно отрицательный, он не учит ничему нужному и вообще никоим образом не идет человеку во благо. Писатель, сформулировавший это правило, сам при Сталине оттрубил семнадцать лет на Колыме, так что выводы свои взял не с потолка, а прочувствовал на собственной битой, резаной, колотой шкуре.

Костина шкура стала «колотой» очень скоро. Первое время он, зарабатывая авторитет (а иначе сомнут), хорохорился, благо «тяжелая» статья позволяла, и демонстрировал полную крутизну. Не избег, разумеется, и татуировок. Наколки едва успели поджить, когда на него тяжкой лапой навалилась тоска. Уходящий в будущее срок казался бесконечным, а окружающая действительность – невыносимой. Режущий запах хлорки, неистребимый, преследующий даже во сне, однообразно-унылые построения и переклички, заставляющие чувствовать себя бараном в стаде, вопли надзирателей, ряды двухэтажных шконок – и ни малейшей возможности уединиться, ни намека на личное пространство. Вечный привкус опасности, не позволяющий расслабиться ни на мгновение. Не будешь волком – не выживешь, задавят, сожрут.

Впрочем, Косте как-то удалось отгородиться от раздражавшей его общей массы. Силу здесь уважали и его бойцовские навыки оценили. И не только бойцовские. Как-то в слесарке один мелкий, но совершенно отмороженный придурок, опившийся к тому же чифиря, окончательно слетел с катушек: вооружился здоровенной заточенной отверткой, грозился всех положить – и кого-то даже неслабо поранил. Подойти к нему боялись все, и зеки, и конвойные, – двигался пацан с невероятной скоростью. Возле Кости не было ничего, что годилось бы в качестве оружия, только в руках тяжеленный рашпиль, которым он как раз обрабатывал какую-то массивную железяку, – не самый подходящий инструмент для фехтования. Сбрендивший пацан вертелся юлой, длинное легкое отверточье жало взблескивало, казалось, со всех сторон сразу – как целый десяток молний. Костя не очень понял, как ему удалось победить – тело реагировало быстрее мозга. Десять секунд металлического звона – и отвертка улетела в дальний угол, а пацан, извиваясь и пытаясь кусаться и пинаться, лежал на полу. «Ну ты д’Артаньян ваще, прям как в кино! Рашпилем фехтовать, во, надо же» – восхищенно шептали Косте во время ужина.

После этого случая первоначальную, вполне очевидную кличку Седой, к которой Костя привык еще в школе, сменила другая – Рашпиль. И приклеилась намертво. Косте, по правде сказать, было все равно, лишь бы не цеплялись. А после этого случая его окончательно оставили в покое: сильный, независимый, может за себя постоять так, что мало не покажется. Да еще и малахольный какой-то, книжки читает. Ну его, в общем. Костя и впрямь зачастил в библиотеку – книги позволяли хоть ненадолго выключиться из осточертевшей тюремной реальности, во время чтения вроде бы даже запах хлорки не так доставал. Довольно быстро он понял, что и школьные занятия (в колонии, как и положено на «малолетке», была, разумеется, школа), поначалу воспринимаемые как такая же нудная рутина, на деле тоже штука вполне интересная. Так что школу он окончил вполне прилично.

Когда Седову стукнуло восемнадцать и подошло время переводить его во взрослую колонию, подоспела какая-то там амнистия – не то к очередному юбилею Победы, не то еще что-то в этом роде, – и Седов как «приличный» вышел на волю. Странно, но благодарности к начальнику колонии, впихнувшему его в список на освобождение, Костя не испытывал ни на грамм. На воле было… неуютно. Угрюмая замкнутость, которой он защищался на зоне, сменилась нервной агрессивностью и постоянным ожиданием худшего. Мерещились косые взгляды и шепот за спиной. Казалось, видное всем клеймо изгоя навеки въелось в кожу – вместе с запахом хлорки, который невозможно было смыть.

Хлоркой воняла даже квартира, куда – к страшно постаревшим за недолгое, в общем, время родителям – он вернулся. Вернулся – и пожалел. Сверстники уже куда-то разбрелись-разъехались – кто в армию, кто за «длинным рублем» на дальние стройки и буровые, кто в институты. Даже девчонок стало как-то заметно меньше – остались в городке в основном те, кто уже успел выскочить замуж, они жили какой-то своей непонятной семейной жизнью.

Ну, здесь ловить больше нечего, решил Костя, помнивший, как городок относился к «клейменым». И завербовался на Камчатку, на рыболовецкий сейнер. Жизнь-то вроде не закончилась еще, надо хоть мир посмотреть, вольного океанского воздуха глотнуть.

Океанского воздуха было в изобилии. А вот с «посмотреть мир» нарисовались сложности. Железная коробка сейнера, неделями и месяцами болтавшаяся посреди одинаковых, как близнецы, волн, была изучена до последней заклепки – и больше смотреть было не на что. Это только с берега, и то издали, кажется, что море – сплошная романтика. На деле же угрюмые серые волны, вязкие туманы, внезапные снеговые заряды и непрерывно висящая в воздухе водяная морось, так что кажется, будто двигаешься сквозь какую-то отвратительно гигантскую холодную похлебку, – все это столь же уныло, как асфальтовый плац в колонии, и надоедает так же быстро.

Иногда, правда, капризная здешняя природа все-таки баловала. Посреди нескончаемого, выматывающего душу ненастья распахивалось вдруг светлое окошко: свинцово-белесые тяжелые тучи растворялись в небесной синеве, океан переливался бирюзой и аквамарином, а на горизонте, словно нарисованные серебряным карандашом прямо по безмятежной синеве, возникали конусы вулканов. Царившая над всеми Ключевская сопка выглядела совершенной до нереальности. Словно старинный художник из соседней – рукой подать – Японии, обмакнув кисть в серебряную тушь, легко, одним мастерским росчерком начертил над безупречным горизонтом безукоризненно точный иероглиф – загадку для будущих веков. Чтобы каждый, кому выпадет счастье его увидеть, даже не пытался понять, что он означает, а лишь наслаждался, впитывая в память совершенство серебряных линий.