Читать книгу "Десять загадок наполеоновского сфинкса - Сергей Нечаев"

Но предоставим снова слово маршалу Мармону:

31-го я занял позиции в Эссоне, а в ночь с 31 марта на 1 апреля я отправился в Фонтенбло повидаться с императором и обговорить с ним последние события. Наша удачная оборона удостоилась его одобрения. Он приказал мне подготовить ему наградные листы для наиболее храбрых солдат, которые до последнего момента с таким самопожертвованием вели эту чудовищно неравную борьбу.

Император понимал свое положение: он был разбит, и ему необходимо было вступать в переговоры. Казалось, что он остановился на том, чтобы собрать остатки своих сил, по возможности увеличить их, не проводя больше никаких операций, и, базируясь на этом, начать переговоры. В тот же день он приехал осмотреть позиции 6-го корпуса. В это время из Парижа вернулись офицеры, остававшиеся там для сдачи застав союзникам. Это были Дени де Дамремон и Фавье. Они доложили императору о проявлениях радости и восторга, которыми были встречены вражеские войска при вступлении в столицу, а также о заявлении императора Александра о его нежелании вести переговоры. Такой рассказ глубоко огорчил императора и коренным образом поменял ход его мыслей. Мир стал невозможным для него, и он решил продолжать войну всеми средствами. Эта его новая позиция была вынужденной, и он, не смущаясь, изложил ее мне. Но это его решение, основанное и на отчаянии, привело его к крайней сбивчивости мыслей: отдавая мне приказ перейти через Сену и атаковать противника там, где мы уже сражались, он забыл, что у нас на пути лежала Марна, на которой были разрушены все мосты. В целом, начиная с этого момента, меня поразило охватившее его полное расстройство мыслей, занявшее место привычных для него ясности ума и мощи разума.

Оставив именно такие распоряжения, он покинул меня. Это был последний раз в моей жизни, когда я видел и слышал его.

Дени де Дамремон и Фавье рассказали мне обо всех последних событиях, происходивших в Париже, и обо всех радостных восторгах, их сопровождавших. Получалось, что национальная гордость и чувство благородного патриотизма, такие естественные для французов, уступили место ненависти, которую у всех вызывал Наполеон. Все хотели окончания этой нелепой борьбы, начатой два года назад и сопровождавшейся бедствиями, которых еще не знала история. Спасение виделось лишь в свержении человека, амбиции которого привели к таким огромным бедствиям.

Новости из Парижа приходили одна за другой. Временное правительство передало мне декрет сената, провозглашавший отрешение Императора от власти. Этот документ был привезен мне Шарлем де Монтессюи, моим бывшим адъютантом еще в Египетском походе. Шесть лет оставаясь на службе возле меня, этот офицер затем оставил службу и посвятил себя карьере промышленника. Кроме всего прочего, он привез мне множество писем от разных людей, и я имел возможность оценить общий дух этих писем. Во всех них содержалось жажда переворота, который рассматривался как единственное средство спасения Франции.

Я много лет был связан с Наполеоном, и все эти изматывавшие его несчастья вновь стали пробуждать во мне ту самую старую привязанность, которая раньше всегда перевешивала все остальные чувства. Однако, переживая за свою страну и будучи в состоянии повлиять на ее положение, я чувствовал потребность спасти ее от полного разрушения. Для человека чести легко выполнять свой долг, когда все понятно и предписано, но как трудно жить во времена, когда невольно задаешь себе вопрос: а в чем, собственно, состоит этот долг? В тот момент были именно такие времена! Я видел крах Наполеона, моего друга, моего благодетеля, и крах этот был неизбежен, так как все средства обороны оказались исчерпанными. Если бы этот крах оказался отсрочен еще на несколько дней, не повлекло ли бы это за собой развал всей страны, при том, что, избавившись от Наполеона и веря на слово декларациям союзных правителей, можно было вынудить их сдержать данное слово? А если бы военные действия были возобновлены, не освободило ли бы это их от данных обещаний? И все эти действия сената, единственного органа, представлявшего волю общества, не были ли они единственным средством для спасения страны от полного крушения? И долг добропорядочного гражданина, какова бы ни была его позиция, не состоял ли он в том, чтобы к этому немедленно присоединиться, дабы достичь окончательного результата? Было очевидно, что только сила могла одолеть личное сопротивление Наполеона. Так нужно ли было продолжать оставаться преданным ему в ущерб самой Франции?

Как бы ни был глубок мой личный интерес к Наполеону, я не мог не признать его вину перед Францией. Он один создал эту пропасть, поглощавшую нас. И сколько же усилий теперь требовалось, чтобы помешать падению туда! Я испытывал глубоко личное чувство, что я достаточно выполнил свой долг в этой кампании, что я более, чем кто-либо из моих друзей, заплатил в этих страшных обстоятельствах. Это были небывалые усилия, и не оплатил ли я ими все счета Наполеона, не перевыполнил ли своих задач и обязательств перед ним?

В сложившихся обстоятельствах первое, что нужно было делать, это сохранять перемирие, чтобы дать политикам возможность урегулировать нашу участь. Для достижения этого, нужно было вступать в переговоры с иностранцами. Это было мучительно, но необходимо. Истина заключалась в следующем: общественное мнение считало Наполеона единственным препятствием к спасению страны. Я уже говорил, что его военные силы, сократившиеся до нуля, не могли больше восстановиться, так как регулярный рекрутский набор стал невозможным.

Можно понять, что творилось внутри меня. Но перед тем, как окончательно принять решение, необходимо было выслушать мнения моих генералов. Все генералы, находившиеся под моим командованием, собрались у меня, и я передал им последние новости из Парижа. Мнение было единогласным. Было решено признать временное правительство и присоединиться к нему во имя спасения Франции.

* * *

Наполеон в это время находился в Фонтенбло. 4 апреля 1814 года к нему явились маршалы Ней, Удино, Лефевр, Макдональд и Монсей. Там же уже находились Бертье и Коленкур. Наполеон начал излагать им свой план похода на Париж, ответом на который стало гробовое молчание. «Что же вы хотите, господа?» — спросил император. «Отречения!» — ответили от имени всех присутствовавших Ней и Удино. Наполеон не стал спорить и быстро набросал акт отречения в пользу своего трехлетнего сына при регентстве императрицы Марии-Луизы. Очевидно, он уже продумывал эту возможность.

Мармон пишет:

4 апреля Наполеон уступил энергичным уговорам двух военачальников, в том числе весьма резким со стороны маршала Нея. Признавая невозможность продолжения борьбы, он отказался от короны в пользу своего сына и назначал полномочными представителями принца Москворецкого, герцога Тарентского и герцога Виченцкого. Они-то и рассказали мне о произошедшем в Фонтенбло.

Все это коренным образом изменило положение дел. Я принес много жертв во имя спасения родины, но гораздо большую жертву, чем я, принес Наполеон. Теперь моя миссия была выполнена, и я мог прекратить жертвовать собой. Долг предписывал мне быть с моими товарищами; было бы неправильно продолжать действовать в одиночку.