Читать книгу "Апдейт консерватизма - Леонид Ионин"

Сейчас, конечно, никто не отрицает, что мать и домохозяйка тоже выполняют значительную работу. Но все дело в том, что они не продают рабочую силу на рынке и потому просто не входят в учет работающих. В денежной экономике все, что признано и достойно, должно быть опосредовано деньгами. А что не опосредовано, то не значимо, в определенном смысле слова не существует, во всяком случае, не принимается всерьез и не учитывается при оценке общественной производительности и человеческого капитала. У экономистов и социологов почти нет работ, где рассматривается внутренняя производительность современных домохозяйств, хотя имеется очень много работ, где рассчитывается потребление домохозяйств, их доходы и т. д. Для проверки этого суждения советую посмотреть, что найдется в Интернете, если поискать по словам «домохозяйство» и «производительность» или «семья и производительность»: огромное количество ссылок, темы которых «производительность труда и доходы домохозяйств» или «влияние семьи на производительность труда» и т. д. То есть все, в том числе и ученые, хотя отлично понимают, что уход за домом, воспитание детей, приготовление пищи — серьезный и тяжелый труд, все равно молчаливо предполагают, что труд — это когда вне дома. Это не чье-то персональное пренебрежение или предубеждение — это коренится в самой конституции денежной экономики. При натуральном хозяйстве мужчины и женщины работали в собственном хозяйстве рука об руку, равно участвуя в обеспечении жизнедеятельности семьи. В денежной экономике источник дохода переместился вовне, и мужчина стал либо ходить на рынок, чтобы продать произведенный дома продукт, либо ходить на работу (на рынок труда), продавая свою рабочую силу. В любом случае он возвращался домой с деньгами, как добытчик. Тогда, собственно, и началась недооценка женского труда. Тогда же старая форма брака — покупка женщин — начала меняться на новую — брак с приданым. С тех давних пор и сложилась ситуация, когда неоплачиваемая работа как бы не является настоящей работой. Все, чье время не пересчитывается на деньги, — дети, женщины, старики — в экономическом смысле ничего не значат. И в условиях денежной экономики домохозяйка — «просто домохозяйка», а не полноценная общественная и экономическая единица. Точно так же, как при социализме она тоже была «просто домохозяйкой», а не полноценным членом общества.

В результате возникает парадоксальная, а если сказать точнее, то глубоко извращенная ситуация. Получается так, что няня, ухаживающая за детьми других матерей, работает. А мать, ухаживающая за собственными детьми, делает это из собственного удовольствия — ведь работой это не считается. Точно так же домработница, убирающая квартиру, работает, а хозяйка, делающая в физическом смысле то же самое и затрачивающая столько же или даже больше усилий, — не работает. Возникает парадокс, великолепно сформулированный Больцем: вместо того чтобы быть матерями, женщины работают, зарабатывая деньги, чтобы купить «материнские услуги», причем часто их работа как раз и состоит в предоставлении этих самых материнских услуг [76]. Как он едко замечает, этот урок учли и пожилые бабушки, которые охотнее поработают пару часов «нянями» и заработают пару евро, чем присмотрят за внуками дома. Можно сказать, что логика современного социального развития (освобождение женщин, воплотившееся прежде всего в их профессиональной работе), соединенная с логикой денежной экономики, требует, чтобы женщина принимала на себя заботу о чужих детях и уход за чужим домом, оставив своих детей и свой дом на попечение другой женщины.

Вообще, мать и домохозяйка находится сегодня в общественном мнении и в господствующей, по сути, социал-демократической идеологии в таком проигрышном положении, что ей впору стыдится своего семейного чувства и предназначения. Ее постоянно противопоставляют женщине, которая равна мужчине, то есть сделала выбор в пользу работы и карьеры, при этом, как правило, умалчивается, что это означает выбор не в пользу семьи и детей. И совсем не замечается при этом, что подобного рода равенство предполагает игнорирование половых различий. Фактическое игнорирование, которое предполагалось идеологическим взглядом на роль женщины, оказалось дополненным нормативными предписаниями по игнорированию половых различий, сформулированными в рамках современной идеологии политкорректности. Здесь действует императив: обращайся со своими коллегами, а также и с любыми другими встречными людьми так, будто не знаешь о существовании разных полов! Это примерно то же самое, что в цитированной выше пьесе Николая Эрдмана (см. сноску 18): смотри на женщину по-марксистски! Из этого табу на различение полов возникает целый ряд крайне интересных выводов применительно к любви, браку и другим отношениям полов, на которых мы остановимся позднее. Этот запрет на различение полов на самом деле, конечно, не так примитивен. Любой политкорректный индивид или любая феминистка скажут, конечно, что здесь отрицается не существование мужчин и женщин как биологической данности, а отрицается традиционное представление о мужском и женском, о мужском и женском долженствованиях, о мужских и женских ролях и т. д. Традиционно мужчина — господин, а женщина — раба и жертва. Именно это традиционное представление и подлежит отрицанию и более того — запрету. Но если запретить такое противопоставление, сразу возникают новые и часто весьма неожиданные разделения. На некоторые из них указывает Больц. В частности, возникает противопоставление понятий женщина и женственность. Женственность не свойственна женщине, сравнявшейся в своем гражданском и экономическом достоинстве с мужчиной. Если же она ей свойственна, значит, женщина не принимает своего равенства всерьез и на деле возвращается к старому и дискредитированному базовому противопоставлению мужчина/ женщина. Из этого же запрета возникает другая неожиданность: возможность рассматривать как если и не противоположные, то, по крайней мере, не связанные по необходимости друг с другом понятия брак и дети. Конечно, бездетные браки были всегда, но раньше они рассматривались как исключительное явление, обусловленное либо медицинскими причинами, либо какими-то экстраординарными обстоятельствами, и лишь в последние десятилетия естественная связь между браком и детьми оказалась разорванной. В Америке возникла категория DINKS, характеризующая постмодерную семью, точнее постмодерную пару без детей. DINKS — это акроним: Double Income, No Kids, что означает «двойной доход, без детей». В браке такие пары заняты, в основном, максимизацией дохода. Поскольку погоня за доходом порождает массу стрессов, у них не остается сил для постели, в результате чего возникла новая категория, обозначение которой иронически комментирует предыдущее: DINS — Double Income, No Sex [77].

Такая ситуация, конечно, была бы невозможна без развития противозачаточных средств, в особенности таблеток, сыгравшихважную культурно-историческую роль. Конечно, и до таблеток женщины контролировали до известной степени процессы оплодотворения — но именно с таблетками они стали поистине хозяйками собственной плодовитости. Другой стороной того же оказалось нежелание мужчин брать на себя ответственность за последствия отношений, что далее вело к падению рождаемости. Разумеется, все это развитие совершается под знаком политической корректности, требующей, чтобы эротика была оторвана от биологической основы сексуальности. Это именуется «безопасным сексом». Тем самым подразумевается, что связь, чреватая беременностью и рождением детей, является чем-то опасным. В результате в качестве образца для подражания, становящегося предметом постоянной, иногда назойливой пропаганды, выдвигается связь без обязательств, да и без любви, потому что любовь как очень сложное и острое эмоциональное и душевное состояние не укладывается в понятие «безопасной» связи. «Безопасный секс» — это случайная связь малознакомых людей, ибо чем глубже партнеры узнают друг друга, чем глубже вовлекаются в половой союз, тем он становится «опаснее», то есть «чреватее», значительнее с точки зрения их будущей судьбы. Но «безопасный секс» очень подходит людям, поглощенным страстью к самореализации.