Читать книгу "Сыновья Ананси - Нил Гейман"

– Обезьяна, – сказал он. – Ты – обезьяна.

– Персик есть? – спросил Обезьяна. – Манго есть? Фига есть?

– Боюсь, нет, – сказал Толстяк Чарли.

– Дай мне какой-нибудь еды, – сказал Обезьяна, – и я стану твоим другом.

Миссис Данвидди предупреждала его об этом. Ничего не отдавай, подумал он. И ничего не обещай.

– Боюсь, я ничего тебе не дам.

– Кто ты? – спросил Обезьяна. – Что ты делаешь? Ты похож на половинку. Ты отсюда или оттуда?

– Моим отцом был Ананси, – сказал Толстяк Чарли, – А я ищу кого-то, кто поможет мне разобраться с моим братом и прогонит его.

– Ананси разозлится, – сказал Обезьяна. – Очень плохая идея. Разозлишь Ананси, ни в одну историю больше не попадешь.

– Ананси мертв, – сказал Толстяк Чарли.

– Мертв там, – сказал Обезьяна. – Возможно. Но мертв здесь! Это совсем другой пенек с червями.

– В смысле, он где-то здесь? – Толстяк Чарли с опаской оглядел горный склон: мысль о том, что в одной из пещер он может найти своего отца: в поскрипывающем кресле-качалке, шляпа сдвинута на затылок, потягивающего коричневый эль из банки и прикрывающего зевок рукой в лимонно-желтой перчатке, честно говоря, его пугала.

– Кто? Что?

– Ты думаешь, он здесь?

– Кто?

– Мой отец.

– Твой отец?

– Ананси.

Обезьяна в страхе запрыгнул на камень и прижался к нему, неистово шаря глазами по сторонам, словно высматривал, не налетит ли откуда внезапный смерч.

– Ананси? Он здесь?

– Это я спросил, – сказал Толстяк Чарли.

Обезьяна вдруг развернулся и повис вниз головой, и его перевернутое лицо смотрело прямо в лицо Толстяка Чарли.

– Я время от времени возвращаюсь в мир, – сказал он. – Они говорят, Обезьяна, мудрая Обезьяна, приди, приди. Приди и вкуси персиков, что мы собрали для тебя. И орехов. И червей. И фиги.

– Так мой отец здесь? – терпеливо спросил Толстяк Чарли.

– У него нет пещеры, – сказал Обезьяна. – Иначе я бы знал. Мне кажется. Хотя, может, у него была пещера, а я забыл. Дай мне персик, и я смогу вспомнить.

– У меня с собой нет ничего, – сказал Толстяк Чарли.

– Нет персиков?

– Боюсь, ничего.

Обезьяна забросил себя на вершину скалы и исчез.

Толстяк Чарли шел по скалистой тропе дальше. Солнце опускалось, пока не коснулось тропинки и не загорелось темно-оранжевым. Его древний свет озарил все пещеры, продемонстрировав, что каждая из них обитаема. Это, должно быть, Носорог, шкура серая, близорукий взгляд; это, цвета сгнившего на мелководье полена, Крокодил с черными стеклянными глазами.

Позади Толстяка Чарли словно кто-то камнем застучал о камень, и он резко обернулся. На него, касаясь костяшками пальцев земли, смотрел Обезьяна.

– У меня и правда нет никаких фруктов, – сказал Толстяк Чарли. – Так бы я тебя угостил.

– Мне тебя жаль, – сказал Обезьяна. – Может, тебе лучше пойти домой. Это плохая плохая плохая плохая плохая идея. А?

– Нет, – сказал Толстяк Чарли.

– А! – сказал Обезьяна. – Ладно. Ладно ладно ладно.

Он замер, затем вдруг рванул, проскакал мимо Толстяка Чарли и остановился на небольшом расстоянии от пещеры.

– Не ходи сюда! – крикнул он. – Плохое место!

И указал на дыру.

– Почему нет? – спросил Толстяк Чарли. – Кто там?

– Никто, – победоносно сказал Обезьяна. – Тебе ведь не это нужно, правда?

– Да, – сказал Толстяк Чарли. – Не это.

Обезьяна залопотал и запрыгал, а Толстяк Чарли прошел мимо него и вскарабкался по камням ко входу в пустую пещеру, когда багровое солнце скрылось за скалами в конце мира.

Во время пути вдоль гребней гор у начала мира (горами у конца мира они становятся, если зайти с другой стороны) реальность кажется искаженной и странной. Эти горы и пещеры в них сделаны из ткани старейших историй (появившихся задолго до человеческих народов, конечно; с чего вы взяли, что люди вообще были первыми, кто рассказывал истории?) и, сойдя с пути, в пещеру, Толстяк Чарли почувствовал, что шагнул в чуждую реальность. Пещера была глубока, пол ее был бел от птичьего помета. По пещерному полу были разбросаны перья и, тут и там, словно засушенные и заброшенные метелки из перьев, лежали трупики птиц, сплющенные и засохшие.

А за ними – ничего, только тьма.

– Привет, – крикнул Толстяк Чарли, и эхо голоса вернулось к нему от пещерных стен.

Привет привет привет привет.

Он пошел дальше. Тьма стала почти осязаемой, словно глаза завязали темной тонкой тканью. Он шел медленно, шаг за шагом, руки вытянуты вперед.

Движение.

– Привет!

Глаза привыкли к отсутствию света, и он кое-что различал. Ничего там нет, перья и лохмотья, вот и все. Еще один шаг, и ветер встревожил перья и забеспокоил лохмотья на полу пещеры.

Над ним затрепетало, затрепетало сквозь него, сотрясая воздух грохотом голубиных крыльев.

Вихрь. В глаза и лицо впилась пыль, и он зажмурился от холодного ветра и отступил, когда перед ним вырос ураган из пыли, лохмотьев и перьев. Затем ветер стих, а там, где кружились перья, стояла человеческая фигура, которая протянула руку и поманила Толстяка Чарли.

Он бы отступил, но фигура дотянулась до него и тронула за рукав. Прикосновение было легким и сухим, и его повлекло…

Он сделал шаг вперед…

…и оказался снаружи, на медного цвета равнине без единого деревца, под небом цвета скисшего молока.

У каждой твари глаза устроены по-своему. Человечьи глаза (в отличие, скажем, от кошачьих или осьминожьих) могут видеть только одну реальность за раз. Глазами Толстяк Чарли видел одно, разумом – другое, а в разрыве между тем, что он видел, таилось безумие. Он почувствовал, как в нем поднимается дикая паника, и вздохнул поглубже, и задержал дыхание, пока сердце глухо билось в клетке из ребер. Он заставил себя верить глазам, а не разуму.

Хотя он знал, что видит птицу – с безумными глазами, с торчащими во все стороны перьями, птицу крупнее орла, выше страуса, клюв ее – жестокое оружие хищника, перья ее цвета аспидного сланца с отливом нефтяной пленки, темная радуга из фиолетового и зеленого, – он понимал это не более мгновения, где-то на задворках разума. Глазами же он видел женщину с волосами цвета вороного крыла, стоящую там же, где была идея птицы. Она не была ни старой, ни молодой, и смотрела на него с таким выражением, которое могли высечь из обсидиана в те древние времена, когда мир был юн.

Она, не двигаясь, смотрела на него. В кисло-молочном небе вздымались облака.