Читать книгу "Кунст (не было кино). Роман с приложениями - Сергей Чихачев"

В общем, сами понимаете, вылетел Саша из кабинетика и из органов внутренних вылетел. Да с таким треском, с такими формулировками в трудовой, что его и в концлагерь бы с этими характеристиками узником не взяли. С такими, я извиняюсь, записями в ад постучишься – не всякий отопрёт.

Так что вот оно как, дорогой мой юный подрастающий друг. Именно к тебе я хочу обратиться этими скорбными строками. И усвой раз и навсегда – любое дело, которое делать начал, ты уж закончи, пожалуйста, как надо!

Вот какая мораль, видите ли, получается.

Часть пятая

Я вообще-то, если честно, не сторонник насилия. Никогда это дело не любил. Бывало, например, по улице иду, а там бьют кого-нибудь. Завлекательно так бьют, ногами, скажем. А я вот никогда не подойду, не присоединюсь к ним. Потому что я противник всего этого дела. Ни за какие коврижки не заставишь меня подойти. Нет уж! Не на того напали! В смысле – напали-то вы, ребятки, как раз на того, вот его и бейте. А я пойду своей дорогой. Потому что насилие мне неприятно. Неприятно, хоть режь меня.

Но иногда всё-таки – хоть я и противник насилия, о чём неоднократно заявлял, – иногда, знаете, такое увидишь – так и хочется в морду кому-нибудь треснуть. Чтобы юшка прямо потекла из неё, из морды то есть. Чтобы упал владелец этой морды на колени и в слезах простить его умолял. А я бы тогда его вообще убил, потому что, понимаете, накипело. А уж если у меня, у сторонника ненасильственной жизни, накипело – тут уж уходи. Вот до чего довести могут отдельные люди! Да и все остальные хороши.

Вот. Бывают, к сожалению, такие случаи. Когда и ангел бы, понимаешь, крылья бы отстегнул и, рукава белого халатика своего божественного засучив, первым бы в драку кинулся. Глядишь – а он уже кроткими устами своими ругается, как участник антисемитского митинга, на роже озверение написано, кулаки измазаны и глаз один заплывает. Не зря их в основном в профиль изображали, ангелов-то.

Так вот, о чём я? Ну да. Случай был такой. Точнее, прямо ряд случаев, и всё с одним человеком. Просто я даже говорить об этом спокойно не могу. Как сговорились все против него.

Он астроном был, этот человек. Константином его звали, а вот фамилия была посмешнее, не такая греческая, Казюлин. В детстве его, разумеется, Козявкой дразнили, причём не той, что с букашкой вместе в детских стишках, а той, что из носу ковыряют. И рос он какой-то такой странный. В очках ходил прямо со школы. В футбол во дворе не очень-то играл. Ну и вырос застенчивым таким юношей. И улыбался часто. Правда, улыбка эта его только, бывало, расцветала робко при виде, например, знакомого какого-нибудь с его же двора, но когда тот мимо проходил, барышню при этом за жаркую летнюю талию приобняв и Костю не заметив, усыхала улыбка Костина, и он как-то особо растерянно очками поблёскивал.

И в школе ещё он астрономией увлёкся. Может, потому, что от звёзд никогда никаких насмешек не слышал. А они, когда Костя линзами поблёскивая, на них глядел, в ответ ему тоже вроде как блестели. Да и потом – далеко они. И от такой вот их далёкости было ему покойно и безопасно.

Ну поступил в институт соответствующий, закончил его с грехом пополам. Он всё больше практическими потому что занятиями увлекался и из обсерватории институтской буквально не вылезал, пока его не предупредили как следует, что вылетит он на улицу из института, если теорию не сдаст. Ну выучил, сдал – делов-то.

А в армию не брали его, потому что с таким зрением он не то что врага, своего-то не сразу разглядит. Уж на что в военкомате врачи злобные сидели – только перед ним паренька под Благовещенск с позвоночником нехорошим отправили, в стройбат, – а при виде костиных линз толстенных и у них дрогнуло. Не взяли. Иди, гуляй пока. Если враг нападёт и всех, кроме тебя, перебьёт, вот тогда мы тебя призовём. Будешь тогда захватчиков диоптриями двузначными смешить.

Закончил институт. Распределили его. И попал он в небольшую лабораторию при НИИ каком-то. Квартиру лет через пятнадцать получил, маленькую, двухкомнатную, в Черёмушках. Работал много. И на Памир как-то ездил, и в Крым – в разные большие телескопы смотреть. С Памира лучше звёзды видно. Потому что высоко и вообще почти что заграница.

Труды научные писал, правда небольшие. Как раз на кандидатскую хватило трудов. Что-то там про сверхплотную материю где-то. Такую теорию вывел, что, мол, ещё б немного – и она б куда более сверхплотной стала. Ан нет, не удалось. Во Вселенной потому что тоже всё как-то наперекосяк. Всё как у нас, у детей её сукиных.

Ну вот. Кандидатскую, стало быть, защитил. Вот жениться не женился он только. В институте мог, да пропустил время. Его, в общем, звёзды вполне устраивали в смысле компании. Да и, прямо скажем, на него девки-то не липли. Конечно, хорошо, что человек вежливый, обходительный, но прямо знаете, девки, тряпка какая-то! Я его в общагу приглашаю в субботу вечером – заходи, мол, чайку попить, подружка как раз уехала к родителям, в понедельник только вернётся – а он не приходит. Ну фильтрует вообще всё. Вообще ничего не понимает. Господи, ну откуда он взялся такой, а? Да ну его, девки, может он вообще какой-то дебил. Или не стоит у него, даром что вокруг телескопы фаллические.

Вот и жил так. А потом – после института – когда уж там? Да и среди коллег-астрономов женщин не очень много. Коллектив у них, кстати, был маленький: несколько человек в лаборатории – и все мужики. И общались они как-то не очень часто: так, конечно, дни рождения там или праздники ещё какие, но не более. Поэтому и друзей у него толком не было. Школьных позабыл, дворовых знать не хотел, институтские разбрелись все куда-то. Нет-нет в журнале астрономическом специальном фамилия встретится знакомая под статьёй – вот тебе и всё общение. Да ну и ладно.

А тут новые времена, сами знаете какие. Развалилась практически лаборатория-то. Почти никого не осталось. Кто помоложе – тот деньги зарабатывает, как умеет. Кто постарше, со степенями – тот преподавать устроился, а кто и вовсе за бугор отвалил. А он посередине как раз. Ну и остался. Зарплату платят редко, зато маленькую. Но ему много и не надо. Утром творог, вечером макароны. Звёзды – они всякий аппетит отбить могут запросто. А то, что работа его особо никому не нужна стала, – так и на это ему наплевать было. Учёный – он может и в стол работать. Вот так.

И дожил он так ровно до сорока семи лет. И тут лучше бы сверхновая зажглась где-нибудь.

Он Её встретил. Прямо у себя в Черёмушках. Он хворал чего-то, температурил неделю. И вот выполз в первый послеболезненный день в магазин, гадюшник ближайший пролетарский, где селёдкой пахнет сорок лет уже подряд, за продуктами. И вдруг – бабах! Он её как увидел – ослаб обратно весь. Представьте – девушка такая вся высокая, стройная, яркая вся, прямо светится. И одета – ну вот так бы и Млечный Путь одевай! В ларьке сидит с видеокассетами – так ларёк прямо сияет весь изнутри. И он даже подумать ничего не успел – а ноги сами к ларьку свернули. Никогда такого не чувствовал. Дышать еле дышит. Сорок семь лет прожил, а почти зазря – вот что он почувствовал в секунду в одну.