Читать книгу "Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель"

— Ты что, девочка, иди домой. Я пока тут. Поздно уже…

— Нет, я не могу как-то.

— Ладно, тогда стой.

С этой фразой мужчина отвернулся к больному, надавил на его грудную клетку, и веки лежащего парня начали размыкаться.

Последний разговор

Я думаю, пока человек предполагает, Господь напоминает ему — ты ошибся. Нельзя обрести сочувствие, понимание и благородство за счет своего эгоизма. От страха и комплексов мечты не сбываются. Врачами становятся оттого, что кто-то должен выполнять эту работу. Не знаю, по какому принципу судьба выбирает представителей того или иного ремесла. Однако я уверена, что именно судьба вершит этот выбор. Человек лишь повинуется, что бы там ему самому ни казалось.

Наверняка идеалы и системы ценностей каждого из нас хоть раз в жизни рушились или хотя бы подвергались строгому анализу, сомнению. У меня есть один знакомый, который всегда утверждал, что он мусульманин, и был свято верен своей родной Чечне. Его внешность была нейтральной и мягкой — среднеевропейская смуглость, ни о чем не говорящие разрез глаз и высота скул. Однажды в юности мы с ним шли по одной из станций метро, и его остановили милиционеры. Они попросили документы, проверили их и вскоре вернули владельцу. Один майор сказал:

— Сынок, хорошо бы уже отдать долг родине.

Приятель отрезал, стиснув зубы:

— Своей и отдам.

Сегодня этот мой знакомый работает в российском Министерстве обороны. Он занимает там достаточно средний, но приличный пост. У него дети, жена, неплохое жалованье. Это хороший, относительно успешный человек. Он стремительно поднимется по службе, занимается каким-то оформлением, юрист, что ли…

И я его не осуждаю. К тому же та фраза была проронена давно.

Мне кажется так: как ни назови эту черту, или скорее черточку — романтизмом, принципиальностью, идеализмом или, не знаю, юношеским максимализмом — Наверху (или Внизу, у кого как) уже сделан выбор, и остается только ждать. Я бы никогда не могла подумать, что отпечатывание букв на бумаге принесет мне истинное удовольствие, ощутимое на физическом уровне.

Из всех нас, пожалуй, самым типичным врачом был Леша. И не потому, что он весь такой идеальный, целеустремленный и тактичный. Просто он умел понимать людей и позволял себе прощать их слабости. Какими бы адскими они ни выглядели.

Наш с ним последний разговор был достаточно долгим. Я обещала ему скинуть ссылки на хорошие научные журналы, где можно подзаработать. Еще он интересовался, стоит ли ему наниматься в частную клинику. Я сказала, что не имею понятия, не разбираюсь в этом вопросе. Леша спросил:

— Даш, а что ты вообще про мед помнишь?

Я ответила:

— Да много всего. Я, честно тебе сказать, не очень люблю этот период в своей жизни. Помнишь, как нас заставляли по двести раз переписывать тесты, как выбивали взятки, как хамили?..

Из телефонной трубки донесся его сдержанный смех.

— Какой «помнишь»? Я и сейчас учусь.

— Ну да. Извини. Ладно, осталось недолго. А помнишь, как мы прогуливали фэ-зэ-эл и напились возле морга, а?

— Не, Дашк, не помню. Я с вами не ходил…

— Разве?!

— Да ты что… я — главный зубрила. Какой «пил» и какой «морг»…

— Точно. Ты всегда прилежно себя вел. Эх ты, ботаник…

— Не такой уж и ботаник. Слушай, а помнишь, на первой помощи у нас такой случай был — студенты избили куклу-фантом? Помнишь, как нас за это ругали?

— Ты это к чему?

— Так вот… — Он прокашлялся, вздохнул: — Это сделал я.

Я была шокирована. Только не он! Спрашиваю:

— Дошел до ручки?

— Вроде того. Да и ты доходила, помнишь? Помнишь, с лягушкой?

Это было на занятиях по патологической физиологии. Однажды нам принесли трех лягушек для расправы. Надо было смотреть на скопление эритроцитов под кожей при гиперемии. Пока все занимались двумя лягушками, я схватила третью и побежала. Боль сдавливала виски. Неужели я такая принцесса, сочувствую этой анонимной биомассе, которая разве что квакать умеет? Ком слез застрял в горле, и сердце обволакивала тягостная тоска. Я направлялась в лабораторию, к громадной алюминиевой кастрюле с коричневыми жабами. Это был один из самых ужасных дней в моей жизни. Боль буквально пульсировала во всем теле.

В этот день я получила именно то, что хотела обрести в медицинском институте. Судьба даровала ту единственную минуту, о которой я просила, когда на нашей базе слышалась стрельба. Судьба, забавная, никогда не воплощает твою мечту в полном объеме — только дает на кончике ножа попробовать, каким может быть ее вкус. Но я бесконечно благодарна ей за этот момент.

В тот день я узнала, что такое настоящая медицина. Это мука совести, перемешанная с чувством будничной апатии. Это вечный трепет перед ошибкой и внутренний импульс, движущий тебя вперед, заставляющий позабыть о том, кто ты, где ты находишься и который час тикает у тебя на руке. Это каждодневный, непрерывный суд, роковые выборы без единой передышки. Реакции у всех разные. Некоторые превращаются в садистов, лишь бы не чувствовать, какую ответственность они несут. Других порабощает спасительный регламент — выполнение правил от «а» до «я» — как надо, как уже давно придумали… Третьи понимают, обожают, боготворят людей… Это — мудрость, на которую намотаны человеческие слабость и страх. И не важно, что тебя окружает. Роскошь мраморных плит или алая доска почета с черно-белыми портретами, плесень на стенах или металлическое пиканье сверхновой японской аппаратуры, угрюмые пенсионеры или вечные оптимисты — дети, богатые и бедные люди, машины, город, деревня, операционный стал или обычный кабинет… это все — декорации, среди которых протекают твои будни, к которым ты привыкаешь, как к воздуху. И разговоры в курилке — тоже декорации. И этот гнусный юмор — тем более. И раздражение вперемешку с сочувствием, и друзья с семьей, и карьера, и родители, и любовь, и даже брак, и более того — старость… И только после одного надреза, одного вздоха, одного движения рукой, одного сжатия и разжатия сердечной мышцы больного ты, сам того не понимая, постигаешь, что не случайно родился на свет, а жизнь так мимолетна, что не успеть даже загадать желание.

Лягушка дрожала у меня в руках. На пальцах я обнаружила следы какой-то желтоватой каши — от страха земноводное на меня нагадило. Я чувствовала, что у двери лаборатории мы с ней были в безопасности, смотрела на эту коричневую кляксу и все повторяла:

— Еще денек. Еще один денек…