Читать книгу "Мы живые - Айн Рэнд"

— Ирина!

— Можешь показать ему.

Лео улыбнулся и вопросительно посмотрел на Ирину.

— Так вам больше всего идет, — объяснила Ирина. — Вы не должны смущаться. Под одеждой ничего нельзя скрыть от глаз… художника. У вас что, есть возражения?

— Только одно, — сказал Лео, — эта книга принадлежит Госиздату.

— Ну, что же, — сказала она, решительно отрывая обложку, — скажите им, что использовали ее для революционного плаката.

Перед тем как уйти, когда они остались с Кирой одни, Ирина серьезно спросила:

— Кира, скажи, ты… счастлива?

— Да, счастлива, — спокойно ответила Кира.

* * *

Кира редко кому говорила о своих мыслях, и еще реже о своих чувствах. Но в ее жизни был человек, для которого она сделала исключение и в том, и в другом. Более того, она делала для него и другие исключения, и в глубине души Кира удивлялась, почему же она их делает. Коммунисты вызывали в ней страх; страх опуститься, просто общаясь и разговаривая с ними, и даже просто глядя на них. Она боялась не их винтовок, тюрем или их вездесущих невидимых глаз, но чего-то, что скрывалось за их морщинистыми лбами, чего-то, что в них было, а может, наоборот, чего не было, но что заставляло ее чувствовать себя запертой в клетке с диким зверем, уже раскрывшим пасть, которого невозможно остановить ни доводами, ни силой. Она доверчиво улыбалась Андрею Таганову, прижимаясь к стене аудитории в институте; глаза ее блестели, на ее лице появлялась робкая улыбка, словно у ребенка, тянущегося за родительской рукою.

— Андрей, я счастлива.

Он не видел ее уже несколько недель. Он с нежностью посмотрел в ее глаза и сказал:

— Я скучал по тебе, Кира.

— Я тоже, Андрей. У меня… были дела.

— Я не решился прийти к тебе домой, зная, что тебе это не понравится.

— Видишь ли… — начала Кира и тут же осеклась.

Ведь она не могла ему ни о чем рассказать, не могла пригласить его в свой новый дом, дом Аео. Андрей мог быть опасен, ведь он служил в ГПУ и должен был выполнять свой долг; и играть с этим было небезопасно. И она лишь добавила:

— Да, Андрей, и правда, лучше тебе совсем не приходить ко мне домой.

— Хорошо. Но обещай, что ты будешь аккуратно посещать все лекции, чтобы я мог видеть тебя и слышать, что ты счастлива. Мне это так приятно…

— Андрей, а ты был когда-нибудь счастлив?

— Я никогда не был несчастлив.

— Этого достаточно?

— Ну… Я всегда, всегда знаю, чего хочу. А когда знаешь, чего хочешь, можно смело идти к цели. Иногда продвигаешься быстро, а иногда надолго застреваешь на одном месте. Может быть, чувствуешь себя счастливее, когда бежишь. Не знаю… А вообще, я уже давно не чувствую разницу. Пока движешься, то не все ли равно, счастлив ты или нет.

— А если хочешь чего-то, кчему нельзя двигаться?

— У меня никогда такого не было.

— Ну, а если на пути встречается препятствие, которое не хочется преодолевать?

— Ни разу таких не встречал.

— Андрей, но ведь ты даже не спросил, от чего я счастлива? — вдруг вспомнила она.

— Какая разница — ведь ты счастлива.

И он взял ее тонкую, доверчивую руку в свою огромную, сильную ладонь.

* * *

Первыми приметами весны в Петрограде стали слезы и улыбки: люди улыбались, а сосульки на крышах роняли слезы. На высоких крышах таял снег, серый от городской копоти, словно грязная вата, хрупкий и блестящий, как подмокший сахар. Сверкающие капельки собирались в ручейки, которые журчали в водосточных трубах, в желобах и сточных канавах, плавно покачивая окурки и шелуху от семечек. Люди выходили из домов и, глубоко вдыхая весенний воздух, улыбались, сами не зная отчего, пока не поднимали головы и не видели, что небо так и осталось болезненно-бледным, лишь со слабым оттенком голубизны, словно художник смыл с кисти остаток краски в большой таз с водой, которая окрасилась лишь слегка.

Каша из снега и грязи чавкала под галошами, а на них яркими белыми бликами отражалось солнце. Извозчики ругались, наезжая на грязные сугробы; чей-то голос призывал всех покупать сахарин; капель упорно и беспрестанно долбила тротуары; кто-то продавал фиалки.

Павел Серов купил себе новые ботинки. Щурясь от солнца, он посмотрел на Товарища Соню, и купил ей горячий, с золотистой корочкой пирожок с капустой. Она жевала его, улыбаясь, и говорила:

— В три — лекция в комсомольской ячейке «О нашей роли в нэпе»; в пять — дискуссия в клубе Рабфака на тему: «Пролетарки и безграмотность», а в семь — диспут в Партийном клубе «О духе коллективизма». Может, зайдешь в девять? Кажется, что мы с тобой совсем не видимся.

Он ответил:

— Соня, душа моя, я не могу занимать твое драгоценное время. У таких людей, как мы, нет другой личной жизни, кроме классовой борьбы.

У дверей обувных магазинов стояли длинные очереди; профсоюзы выдавали талоны на приобретение галош.

Мария Петровна почти весь день не вставала с кровати и, пряча от всех свой носовой платок, смотрела на весеннее солнце сквозь закрытое окно.

Товарищ Ленин перенес еще один инсульт, и у него отнялась речь, «…нет большей жертвы, принесенной во имя победы дела рабочего класса, чем воля и здоровье вождя, который прилагает немыслимые, нечеловеческие усилия, чтобы оправдать ответственность, возложенную на него Рабочими и Крестьянами», — писала тогда «Правда».

В своей комнате Виктор и три его товарища-коммуниста обсуждали перспективы плана Пролетарской Электрификации. Закончив, он проводил их через черный ход, чтобы не встречаться лишний раз с Василием Ивановичем.

Буржуазная Англия замышляла зловещий заговор против молодой Республики Рабочих и Крестьян. В школах запретили преподавать английский язык.

Асе пришлось изучать немецкий. Она мучилась над заучиванием падежей, артиклей и бог знает чего еще, и, как было велено, стараясь удержать в голове то, что же такое сделали в Рапалло немецкие братья по классу.

В Госиздате начальник сказал Лео:

— Городской пролетариат завтра выходит на демонстрацию против политики Франции в Руре. Явка, в том числе и ваша, товарищ Коваленский, обязательна.

— Не могу, — ответил Лео. — Завтра у меня разболится голова, и я весь день вынужден буду проваляться в кровати.

Василию Ивановичу пришлось продать абажур от лампы, что стояла в гостиной; саму лампу он оставил — она была последней.

Темными и теплыми весенними вечерами церкви заполнялись многочисленными прихожанами, запахом кадил и горящих свечей. Лидия молилась за Святую Русь и за спасение своей истерзанной страхом души.

Андрей пригласил Киру в Мариинский театр на «Спящую красавицу». После спектакля он проводил ее до дома на Мойке, откуда она на трамвае отправилась домой.