Читать книгу "Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян"

— Неправда.

— Нет, правда.

— Почему?

— Ненавижу — и все. И пожалуй, всегда ненавидела. Мне от себя тошно, и я не знаю, что мне делать.

— Выпей кока-колы.

— Только что пила. Не помогло.

— Тогда сходи в церковь.

— В понедельник? Я и в воскресенье не была.

— А разве нельзя пойти в понедельник?

— Зачем? Ведь там сейчас никого нет.

— Зато есть церковь.

— Ну и что?

— А то, что, если ты пойдешь, ты сможешь помолиться и перестань всех ненавидеть.

— А я не хочу переставать. Мне нравится всех ненавидеть, мне не нравится только, что я ненавижу себя. А потом, в церкви меня всегда разбирает смех.

— Почему? Мне там бывало смешно, только когда я была совсем маленькая. Что с тобой такое, Глэдис?

— Это все Хо виноват — как мы с ним поссорились, так он с тех пор со мной и не разговаривает.

— А ты хочешь, чтобы он с тобой разговаривал?

— Конечно хочу. Ведь мы женаты.

— Так почему ты сама не заговоришь с ним?

— Не могу, слишком будет унизительно.

— А еще что с тобой?

— А разве этого не достаточно? Я всех ненавижу, а Хо со мной не разговаривает.

— У вас еще нет сына?

— Еще нет месяца, как я вышла замуж.

— Ну, тогда дочери.

— Нельзя заиметь сына или дочь за один месяц.

— Можно, если захочешь. Ты просто не хочешь, вот и все.

— Даже если очень хочешь, за месяц — никак нельзя.

— А ты сделай ему сюрприз, он будет страшно рад.

— Вот уж это точно.

— Просто приведи к нему сына за руку, и все будет хорошо.

— Хорошо? За руку? По-моему, Лягушонок, ты не понимаешь в этом ничего.

— Нет, понимаю. Я видела, как это делают: берут за руку маленького мальчика или девочку, которые едва начинают ходить, и подводят к отцу, и тот становится довольный-предовольный и берет ребенка на руки, и они целуются и обнимаются.

— Кто целуется и обнимается?!

— Отец и сын, а потом и мать.

— Где ты это видела? В кино?

— Нет, в собственном доме. Я сама была этим ребенком. Ты тоже так сделай, и Хо станет обнимать и целовать ребенка, а потом и тебя.

— Лягушонок, дай мне теперь, пожалуйста, поговорить с твоей матерью.

— Ее нет.

— Тогда скажи ей, когда она вернется, чтобы она обязательно позвонила мне, хорошо?

— Хорошо. До свидания, Глэдис.

— До свидания, Лягушонок.

Я снова села за письмо к отцу и написала: «Я по тебе скучаю. Я хочу в Париж». Но я знала, что так писать не надо, и все зачеркнула. Теперь письмо было грязное, и я скомкала его и швырнула в корзину для бумаг. Потом я начала писать письмо Маме Девочке — ее ведь тоже не было дома. Я написала: «Позвони Глэдис. С любовью, Лягушонок».

Я положила письмо ей на подушку — она любит находить там свою почту, — огляделась вокруг, поглядела в окно, потом увидала свое письмо на подушке и прочитала его. Оно было короткое, я прочитала его снова, а потом тоже бросила в корзину.

Теперь я написала новое письмо: «Ушла», положила его на подушку и приготовилась спрятаться, как только услышу ключ в двери. Я ждала долго-долго, но ничего не услышала, и когда Мама Девочка вернулась, я и забыла уже, что хотела спрятаться.

Первым делом она взяла с подушки письмо и прочитала его.

— «Ушла»? Как это понимать?

— Это просто такое письмо.

Мама Девочка бросила его в корзину, а потом заметила в ней остальные письма. Она вытащила их и стала читать про себя, а потом прочитала одно из них вслух.

— «Дорогой папа. Я люблю тебя. Я по тебе скучаю. Я хочу в Париж».

И, не глядя на меня, спросила:

— Ты действительно хочешь в Париж?

— Что ты, Мама Девочка, — сказала я, потому что мне не хотелось, чтобы она расстраивалась, но, конечно, мне всегда хотелось в Париж — не просто в Париж, а увидеть отца и брата.

— Почему тогда ты это написала?

— Я не знала, что еще писать.

— «Позвони Глэдис», — прочитала она.

— А правда, почему бы тебе не позвонить ей?

— Потому что не надо ко мне приставать. У меня и без нее хватает хлопот — с тобой, с собой, с пьесой.

— Что случилось, Мама Девочка?

— Мисс Крэншоу пришла одна мысль насчет меня во втором акте, и мы с ней поработали. Потом мы говорили о пьесе и о деньгах, и я страшно расстроилась. Будет ужасно, если в Филадельфии пьеса сойдет со сцены.

Вдруг кто-то очень громко забарабанил в дверь, Мама Девочка даже подпрыгнула. Когда она открыла, она готова была лопнуть от злости.

За дверью стояла Глэдис Дюбарри.

— Как ты смеешь стучать так в мою дверь?

— Теплый прием, нечего сказать!

— Чего тебе здесь надо?

Иногда Мама Девочка может быть самым грубым человеком на свете. Когда так бывает, я на нее ужасно сержусь. Так сержусь, что говорю себе: «Это не моя мама. Моя мама никогда бы так не разговаривала. Это кто-то другой. Меня украли у моей мамы, когда я была совсем маленькая. И украла меня эта женщина, кто она — я не знаю. Она мне совсем чужая, я ее видеть больше не могу. Я хочу найти свою настоящую маму». Но уже через секунду — иногда даже до того, как перестану сердиться, — я больше не думаю, что она украла меня, я знаю, что она моя настоящая мама, и мне хочется, чтобы она не была такой грубой.

— Мне хочется, чтобы ты не была такой грубой, — сказала я.

— А какой, по-твоему, я должна быть, если в мою дверь стучат так, будто я преступница?

— Я и не думала тебя пугать, — заговорила Глэдис, — но когда я вышла из лифта, следом за мной вышел мужчина, который до этого говорил, чтобы его выпустили на двадцать пятом, и я испугалась. Я побежала к вам, и еще спасибо тебе, что ты так быстро открыла. Может, он и сейчас там в коридоре.

— Ах, боже мой, ты и твои поклонники! — воскликнула Мама Девочка. Она распахнула дверь настежь и шагнула в коридор. — Мисс Неотразимая, выйдите и убедитесь сами.

— Пожалуйста, не разговаривай со мной таким жутким тоном.

— Выходи, выходи!

— Ой, вернись в комнату и перестань задираться!

— Ну что ж, если не выйдешь, можешь одна располагаться здесь на жительство, — сказала Мама Девочка, подождала секунду, а потом повернулась и пошла прочь.