Читать книгу "Старый гринго - Карлос Фуэнтес"

— Вива Вилья!

Арройо упал рядом со старым гринго, а Вилья сказал, что не потерпит, чтобы его офицеры играли в игрушки с иностранными гражданами и создавали ему лишние проблемы; он один, Панчо Вилья, знает, когда и за что бить этих гринго. Тело старика будет передано его дочери, и делу конец.

Глаза, блестящие голубые глаза старого индейского генерала были навсегда закрыты рукой мальчика с ясными черными глазами и двумя перекрещенными патронными лентами на груди, когда-то спросившего старика:

— Вы ищете Панчо Вилью?

Педрито вытащил из своих штанов монету, продырявленную тем самым кольтом-44, который Арройо дал тогда старому гринго, и засунул его в кармашек забрызганной кровью рубахи старика, который умер два раза. А Вилья сам подарил «выстрел милосердия» Томасу Арройо.

XXI

Гарриет Уинслоу, опознавая скрюченное тело старика, сказала: да, это мой отец — и похоронила его на Арлингтонском кладбище возле матери, которая умерла рядом с настольной лампой, побежденная в конце концов тенями. Таким образом дочь прежде всего подумала о своей бедной матери, которая очень хотела, чтобы Гарриет была бы девицей воспитанной и уважаемой, хотя настоящих джентльменов поблизости оказалось не слишком много, когда семья попала в весьма стесненные обстоятельства, но интеллектуальное развитие требовало соблюдения норм этики и соответствующею социального антуража — присутствия джентльмена. Гарриет презрела такие условности, как различия во взглядах со стариком, и пришла к выводу, что хотя в конечном счете счастье и должно возобладать, но порядок вещей необходимо соблюдать. Она подумала, что когда-нибудь сама будет покоиться здесь, рядом со своей матерью и одиноким старым писателем, который отправился в Мексику искать смерти.

— Старый гринго пришел сюда за своей смертью.

В ночь его гибели она как оглушенная бродила по лагерю, а потом почувствовала страшный голод и, хотя знала, что сейчас это ощущение отнюдь не физического свойства, поняла, что только еда может принести успокоение. И неожиданно села напротив женщины, которая пекла тортильи в маленькой раскаленной печурке. Спросила среди тишины, не надо ли помочь. Взяла немного теста и слепила тортилью, наподобие той, что делала женщина, сидевшая перед ней на корточках. Потом попробовала готовые лепешки.

— Нравится? — спросила женщина.

— Да.

— Они вкусные. Скоро уйдем отсюда. Слишком мы тут засиделись.

— Не знаю. Это — ваши места. Ему действительно не хочется уходить.

— Нам какое дело? Надо идти. Я пойду за своим мужчиной, я ему стряпаю и хожу за нашими детьми. Жизнь не кончается с войной, А вы пойдете за вашим?

— Не понимаю вас.

— За нашим генералом Арройо? Вы разве не новая его солдатка?

Когда она ела тортилью рядом с этой женщиной той уже далекой ночью в диких местах или когда сидела у могилы старого гринго, помеченной именем ее отца, и еще позже, уже в старости, когда вспоминала обо всем этом в одиночестве, ее не покидало чувство сострадания, которому она, наверное, изменила один раз в жизни, когда затребовала тело старого гринго, зная о неизбежных трагичных последствиях. Но что такое подлинное сострадание, она узнала именно в силу этого своего прегрешения, и внушили его ей молодой мексиканский революционер, который постоянно жертвовал жизнью, и старый североамериканский писатель, который искал смерти; они дали ей возможность существовать, жить дальше — здесь ли, в Соединенных Штатах, там ли, в Мексике, где угодно: жалость — вот название чувства, с которым Гарриет Уинслоу смотрела в лицо насилия и в лицо славы, ибо когда-нибудь и то и другое являют свою суть и обнажают истинные черты смерти.

Потом разразилась Первая мировая война, а революция по ту сторону южной границы США отступила с первых страниц газет, пока Вилья не вторгся в пограничный поселок штата Нью-Мексико и генерал Першинг[51]не был направлен преследовать его в горы Чиуауа, и, конечно, не смог его изловить — не только потому, что Вилья знал эти ущелья и эти пыльные дороги как свои пять пальцев, а по другой, гораздо более значительной причине: Панчо Вилью мог убить только предатель.

Поэтому, говорит Гарриет Уинслоу, она бы хотела, несмотря ни на что, присутствовать на казни генерала Томаса Арройо и собственными глазами видеть пресечение этой судьбы, которую он считал своей, всецело подчиненной его собственной воле, и более никому. Но умер он от руки своего командира Панчо Вильи — так окончилась еще одна судьба, которая могла быть иной. Гарриет всегда себя спрашивала: что делал бы Томас Арройо, если бы пережил революцию («его убила революция»), сложилась бы его судьба в будущей жизни Мексики? Кто знает, может быть, старый гринго умер, спалив их общее будущее — и Мексики, и Томаса Арройо?

После смерти обоих Гарриет Уинслоу вышла из своего номера в отеле Камарго. Она издалека слышала полуночный расстрел: старый гринго умер второй раз. Затем последовал следующий расстрел — первая смерть и сухой одиночный выстрел. Арройо тоже умер дважды.

В зале отеля — в патио с изразцами, цветами и канарейками — ее ждала луноликая женщина. И ничего ей не сказала. Гарриет последовала за ней к заброшенной часовне. Панчо Вилья стоял в дверях и, увидя их, снял шляпу. Гарриет увидела его темную голову с примятыми, прилипшими к вискам от пота волосами. Вилья взял под руку луноликую женщину.

— Вы — достойная женщина, донья, и понятливая.

— Не надо никаких объяснений, Доротео Аранго. Ты мне известен с той поры, когда федералы преследовали тебя как разбойника.

— Вы бросили свой дом, я бросил свой.

— У тебя не было дома, Доротео Аранго.

— Но теперь я — Франсиско Вилья и преследую их за насилие над сестрами и за расправы над родителями. Я никогда не допускал несправедливости. Они отняли у меня мой дом.

— Мой мужчина мертв, Доротео Аранго.

— Томас Арройо думал, что смог вернуться в свой дом, в поместье Миранды. Но никто не имеет на это права, пока не победит революция. Сейчас революция — наш дом. Или Томас этого не знал? Если каждый из моих людей останется в своем доме, добравшись до него, то революции конец. Теперь всякий, кому захочется остаться дома, вспомнит, что случилось с Томасом Арройо. Это — армия, донья, и порой приходится на части рвать свое сердце, чтобы другим неповадно было.

— Когда-нибудь и ты захочешь вернуться на свою землю, Доротео.

— Только чтобы там умереть, донья, да.

— Хорошо, генерал Вилья. Я навсегда запомню, что родной дом — еще более непостижимая вещь, чем смерть.

Доротео Вилья обернулся к Гарриет и сказал, что она правильно делала, когда хотела создать школу и наладить работы в поместье. Именно это повстанцы делают на всей территории мексиканского севера: организуют школы, распределяют земли, вешают ростовщиков и прощают долги.