Читать книгу "Оборванные струны - Надежда и Николай Зорины"

Дождь шел и шел, конца ему не предвиделось. Дождь шел и шел, угрожая испортить весь замысел. Это должно было произойти на пикнике, только на пикнике, а ни в каком не в ресторане. Дождь шел и шел, мы слушали вальс, тесно прижавшись друг к другу.

— Мы убежим. Наконец убежим. Мы сможем убежать очень скоро. Я все обдумала. Послезавтра…

— Ты не сделаешь этого!

— Дурачок! Конечно же сделаю. Пикник — самое удобное место. Только бы дождь перестал.

— Ты не понимаешь! Это…

— Самоубийство? — Я заливаюсь смехом и взлохмачиваю его вихры. — Что ты об этом знаешь? Я столько раз ходила по краю пропасти — и ничего, осталась, как видишь, вполне невредима. Стоит рискнуть. Главное — не воспринимать все как трагедию. Да никакой трагедии, по существу, и нет — сплошной фарс.

— Ты убьешь его…

— Давно пора!

— Тебе совсем его не жалко?

— Представь себе, нет!

— А себя? — Он смотрит на меня сиротливо, плечи сжимаются, плечи сникают… Лохматый, небритый, несчастный. Я не могу выдержать его взгляд, я не могу выдержать… Глаза набухают слезами. Я никогда не могла выдержать!

— Прекрати! — истерически визжу я. Но он закрывается руками и плачет навзрыд. — Прекрати сейчас же!

Я не могу выдержать, не могу, я кричу и бьюсь в его руках, но криком ужас не выходит. Тогда я вырываюсь, бегу к окну, рву на себя раму, вскакиваю на подоконник.

— Что ты знаешь о самоубийстве? Что? Что? Что? Ты ничего не знаешь!

— Разве ты не понимаешь, что у нас нет другого выхода? Так и будем всю жизнь сидеть в твоей берлоге? Ты этого хочешь?

Он снимает меня с подоконника, взгляд его невыносим. Но он больше не скорбит, не жалеет меня, взгляд его полон ненависти — ненависти ко мне. Она точно так же смотрела, перед тем как ударить. Он швыряет меня на кушетку, закрывает окно и уходит.

Я одна, совершенно одна. Проходит много часов, во всяком случае, мне так кажется. Лицу горячо и мокро. Горячо, как от пощечины, мокро, как от слез. Старая рассохшаяся кушетка поскрипывает подо мной, стоит только изменить положение. Я пьяна, ужасно пьяна, как та, всеми оставленная женщина, моя мать. Потому что все эти много часов пью и пью, прямо из горлышка: бокал разбился. Я швырнула его в стену, когда он уходил. Думала, вернется — не вернулся. Лицу горячо, а телу холодно. Его рядом нет. Вальс возвращается на исходную позицию — он снова вальс смерти. Бреду, пошатываясь, по деревянным мосткам. Серое небо…

Дождь никак не уймется. Укрыться от холода, завернуться бы в плед. Он не хочет принять моей жертвы, он никогда не вернется…

Вернулся. Я слышу, как хлопает входная дверь, я слышу шаги. Подходит. Стоит надо мной с виноватой улыбкой, с волос капает вода, лицо мокро от дождя, будто от слез, и не решается сесть.

— Прости, я не должен был тебя оставлять.

Рука, теплая, дружеская, невероятная рука, наконец осмеливается погладить. Я вскрикиваю, словно от боли, я не могу ее вынести, я не могу, не могу! Хватаю ее и целую, целую, исступленно, страстно, как целуют губы.

— Флер! — Он присаживается рядом, обнимает меня свободной рукой — другую я все не выпускаю. — Флер! — Вода с волос капает мне на лицо, смешиваясь со слезами. Он тоже плачет, но меня это сейчас не пугает. — Флер! — Он вырывает руку, обхватывает мое лицо и смотрит, долго, нежно. — Я никогда не видел таких красивых, таких чистых, таких ярких зеленых глаз, — задумчиво говорит он. — Зеленые и добрые глаза у тигра…

— У тигра? — Я легонько хлопаю его ладонью по лбу. — Дурачок! Где ты видел у тигра зеленые глаза?

— Есть одно стихотворение. Я… украл его для тебя. Мне показалось, оно тебе подойдет. Да оно вообще о тебе. Вот, послушай.

Он читает, и мне становится больно, очень больно: стихотворение действительно обо мне, о моем детстве, которое я так и не смогла пережить. Но боль эта доставляет странное наслаждение. Как только он замолкает, я прошу его повторить. А потом мы слушаем вальс, и он снова читает.

Когда я выхожу от него, дождя уже нет. Я еду в такси, я готова, пикник состоится.

…Утро заливает нашу квартиру солнечным светом. Я просыпаюсь с чувством, что сегодня произойдет что-то хорошее. Меня охватывает радостное вдохновение. Солнечный луч щекочет веки, я жмурюсь и улыбаюсь, протягиваю руку, ощупываю кровать — его, моего мужа, рядом нет, и от этого становится совсем весело. Я одна в постели, есть время спокойно насладиться приятным предчувствием. Лежу, нежась в лучах, слышу, но не слушаю, не воспринимаю звуки возни в прихожей. Но вот что-то с грохотом падает и разбивает мой блаженный покой. Ножки от пикникового столика, расшифровываю грохот — и все вспоминаю. Да, сегодня действительно великий день. Мой муж готовит декорации для мизансцены. Бунт, революция. Свобода всегда достается кровью, без жертв обойтись не удастся. Но я готова. Да, я готова.

Вскакиваю с постели. Мне весело, ужасно весело. Но к щекочущему чувству радости примешивается боль. Словно в моей душе поселился маленький мохнатый зверек, нежный и трогательный, непредсказуемый и коварный. Перебирает лапками и ужасно щекочет. С трудом сдерживаю смех. С трудом сдерживаю слезы, когда он впивается в меня колкими коготками. Там, за дверью, в прихожей, мой муж, обреченная жертва. Сидит на корточках, собирая детали антуража, и не знает… Я знаю… но тоже не знаю. Я словно человек за мгновение до эпилептического припадка: еще смеюсь, еще нормально двигаюсь, еще в состоянии мыслить, но чувствую: миг — и полечу с жуткой гримасой навстречу Магомедову кувшину.

Миг наступает. Или почти наступает — мы прибываем на наше место. «Наше» — не совсем уместное слово, потому что «нашего» никогда ничего не было. Выходим из машины. Муж устанавливает стол, покрывает его скатертью — глупая выдумка! — приносит из машины закуски. Я не вмешиваюсь, стою в стороне сторонним наблюдателем. Мне нужно настроиться — не так-то это и просто. Камера установлена, уже установлена, камера все зафиксирует…

Но нет, миг еще не наступил. Первым номером праздничной программы идет стрельба по банкам. Он специально захватил их из дома. Он всегда захватывал их из дома — они лежали в кладовке, пивные алюминиевые банки, копились для таких пикников. Нет, не для таких! Мы стреляем по банкам, стрельба успокаивает, как пробежка, как комплекс спортивных упражнений. Стреляем по очереди, передавая пистолет из рук в руки. Нора носится по поляне, комментируя громким лаем каждый выстрел. Но вот все заканчивается. Муж зовет меня к столу. Я упрямлюсь, как капризный ребенок, он обещает, что потом, немного погодя, вернемся к нашему веселому занятию, нельзя же враз спустить все патроны. Я с сожалением уступаю, кладу пистолет в карман и иду к столу. Миг стремительно приближается.