Читать книгу "Архитектор и монах - Денис Драгунский"

Да. Ева взяла шесть банок лосося по талонам. Рис у нее был. Масло оливковое тоже. Она сочинила — она так мне и написала — сочинила — превосходный рыбно-рисовый салат. Прелестного оранжевого цвета. И думала, что ах как жаль, что не может угостить этим салатом меня. У нее была одна по-настоящему старинная салатница, но пришлось продать. Лет десять назад продала, до сих пор жалко. Но на хлеб не хватало, в прямом смысле слова — на хлеб. При Гинденбурге жили хуже, гораздо хуже, чем сейчас. Проклятые двадцатые! Люди были просто в отчаянии от той жизни, поэтому проголосовали за товарища Тельмана. И не прогадали. Он спас страну.

Бедняжка, она точно побаивалась, что письмо распечатают. Поэтому правдивые слова о том, что люди голосовали за Тельмана от отчаяния, она окружила наивным гарниром лояльности. Назвала Тельмана «товарищем» и «спасителем» и прибавила почти официальный штамп «проклятые двадцатые».

Я совершенно не понимал, что мне делать, как отвечать.

По всем правилам эпистолярных приличий ответное письмо должно быть такого же размера. Ну, примерно. Ну, хоть сопоставимой длины. Нельзя же на три страницы мелким почерком отвечать тремя строчками!

Поэтому я написал:

«Дорогая Ева, я очень рад получить от Вас такое обстоятельное послание. Мне было очень интересно читать. Я как будто бы заглянул в Вашу жизнь. Простите меня, пожалуйста, за столь краткий ответ — я сейчас очень занят, работаю (рисую, черчу, считаю) буквально с утра до поздней ночи. Поэтому сейчас я не могу написать нормальное подробное письмо.

Искренне Ваш, Адольф Гитлер».

Ответ пришел на третий день.

Она написала мне всю правду. Боже, сколько было предисловий, обиняков и экивоков, оговорок и длинных, на полстроки, многоточий и письменных возгласов «Ой, зачем же это я пишу».

Вся правда состояла вот в чем. Она обманула меня тогда, в Мюнхене, в квартирном бюро, когда сказала, что у нее муж и двое детей. У нее нет ни мужа, ни детей. Она до сих пор не замужем. Живет с мамой. Мама вдова — папа недавно умер. Еще у нее есть страшая сестра Эльза. Это у нее муж и двое детей. Очень на нее похожа. Почти как близнец. Но не совсем.

«…зато очень серьезная. Папа ее гладил по головке и говорил «Эльза у нас умница». А я была попроще. Я все время убегала во двор играть в мячик. Я любила гимнастику. Попрыгать с мячиком, повисеть на шведской стенке, покрутиться колесом. Я умела! Я и сейчас могу колесом. Сестра считала, что я глупее ее.

Может быть, может быть. Я не мерила линеечкой, кто умнее. А в школе мы с ней обе проходили умственный тест, нас папа водил к специалисту, к детскому психометристу. И мы с ней набрали одинаково баллов, один в один!

А потом мне сестра сказала, что психометрист специально так сделал, чтобы я не обиделась. Что он незаметно передал папе бумажку, где настоящие цифры. И по этим цифрам я выхожу гораздо глупее. Я потом спросила папу, какие у меня баллы на самом деле. Прямо при Эльзе спросила. Сказала, что вот Эльза мне сказала, как дела на самом деле обстоят. Что я на самом деле глупая. А он сказал: «Чепуха! Эльза все врет!» — и очень строго на нее посмотрел. Погрозил ей пальцем. И даже подзатыльник ей дал. Он так строго на Эльзу посмотрел, он так зло погрозил ей пальцем, он так сильно хлопнул ее по затылку, что я сразу поняла, что она сказала правду.

Ну, и что теперь делать прикажете? Вешаться? Я попробовала. Но веревка была бумажная и оборвалась. Хотя я ее сложила втрое.

А еще я любила стихи читать. Вслух. Встану у окна и читаю — прямо на улицу, мы жили в первом этаже. Наизусть редко. Чаще по книжке. Я книжку клала между цветочных горшков и заглядывала. Прохожие оборачиваются. Я маленькая была и симпатичная, мне было лет двенадцать или даже меньше. Один школьник восьмого класса подарил мне букетик цветов. На подоконник положил и убежал. А мама сказала, что это неприлично, когда тебе дарят цветы незнакомые молодые люди. И выбросила букетик. Даже еще хуже — заставила меня, чтоб я сама его выкинула в мусорный ящик. Я не хотела. Она меня побила по рукам. Я так плакала! Потом, когда мама ушла, я сбегала во двор, нашла в ящике этот букет, отломила один цветок и спрятала.

А мама потом нашла и меня опять сильно побила. Потому что я его в трусы спрятала, чтоб никто не увидел. А перед сном мама заметила, вытащила и сильно меня отшлепала. Я так плакала!

И потом она все рассказала папе, вечером. Я пошла в уборную и услышала, как мама с папой в столовой разговаривают. «В трусы засунула, онанистка!» — сказала мама. «Не преувеличивай! — сказал папа. — Она просто дурочка».

Я знала, что такое «онанист». Мне Эльза рассказывала. Но я знала, что это делают только мальчики. Поэтому я решила, что это мама просто так сказала. Обидное слово, и все».

— Это она тебе все сама писала? — спросил Джузеппе и засмеялся. — Про цветок и далее?

— Да, — сказал я. — Она была такая, совсем без тормозов. Без приличий. Но очень добрая и искренняя. Очень.

«Так что я с детства дурочка. А сестра умная. Ну и пусть, раз они так все решили, пусть оно так и будет.

А сейчас сестра моя, умница Эльза, работает портнихой в большом кооперативном ателье, и предел всех ее мечтаний — открыть свое частное дело. Но в наше время всякие частные лавочки — это не совсем прилично. И очень невыгодно к тому же. Очень высокий налог! Можно, конечно, обманывать налогового инспектора — то есть, конечно, нельзя, но многие обманывают. Можно сделать вид, что ты за пошив берешь меньше, чем на самом деле. Почти все частные портнихи так и поступают. Но это сколько доверия надо иметь к своему клиенту! Вот у нашей соседки была такая неприятность, она как раз частная портниха, и она делала, как все делают: выписывала чек на маленькую сумму, а остальное в карман. Но потом поссорилась со своей клиенткой, и та на нее донесла. Доказать ничего не смогли, но лицензию отобрали: придрались к электросчетчику. Пломба там оказалась какая-то не такая. А это не она сама пломбу вешала, это электрик! Вызвали электрика, а он уже не работал на этом участке. Нет его, и все, и ничего не докажешь. Она сама стала разыскивать этого электрика, пошла в районный электроучасток, потом в городскую электрослужбу. Оказалось, его посадили. За что? А кто их знает. Сказали, что за дело. Просто так ведь не посадят. Так что лучше не связываться, лучше работать в государственном учреждении. Или в кооперативе».

Там было еще много всего. На пятой странице у меня в глазах буквы стали одна на одну наезжать, и моментами я как-то переставал понимать, о чем она пишет. Но я дочитал до конца, про погоду и стук машин за окном. В общем, «всегда Ваша, Ева Б.»

Я опять написал какую-то витиеватую отговорку — что-де огромная масса срочных профессиональных дел не позволяет мне сесть и спокойно, неторопливо ответить ей, ответно описать черты своей жизни хотя бы на одну десятую долю так же подробно и обстоятельно, как она сделала в своем замечательном, искреннем, дышащем правдой, отмеченном незаурядной наблюдательностью, объемной памятью о событиях детства и отрочества и острым умом письме. Я надеялся, что разбирать эту фразу она будет примерно столько же времени, сколько у меня ушло на чтение ее пяти страниц мелким почерком. То есть она как бы тоже получит в некотором смысле длинное послание. Я усмехнулся, запечатывая конверт. Хотя усмешка эта была притворством. Я уже ждал ее ответа.