Читать книгу "Снег - Орхан Памук"

— Дочка, — проговорил он. — Нам очень понравилась ваша пьеса, защищающая идеи Ататюрка. Но теперь пусть она закончится. Сморите, все волнуются, и народ разбушевался.

Брошенный на пол чаршаф быстро погас, и Фунда Эсер сейчас читала в дыму монолог, которым автор пьесы "Родина или чаршаф", полный текст которой я найду впоследствии среди изданий Народных домов, вышедших в 1936 году, гордился больше всего. Автор пьесы "Родина или чаршаф", которого я нашел в Стамбуле через четыре года после описанных событий в возрасте девяноста двух лет все еще очень крепким, рассказал мне, одновременно ругая скакавших по нему проказливых внуков (в основном мальчиков), как в этом месте пьесы (он ничего не знал о постановке в Карсе и тамошних событиях), которая, к сожалению, была забыта в ряду других его произведений ("Едет Ататюрк", "Пьесы Ататюрка для лицеев", "Воспоминания о нем" и т. д.), в 1930-х годах лицеистки и служащие аплодировали стоя, со слезами на глазах.

А теперь от восклицаний, угроз и гневных выкриков студентов лицея имамов-хатибов ничего не было слышно. Несмотря на то что передние ряды зала испуганно и виновато молчали, мало кто мог расслышать слова Фунды Эсер. Нельзя сказать, что хорошо было слышно, почему рассерженная девушка сожгла свой чаршаф; и что главная ценность не только людей, но и всей нации заключается не во внешнем облике, а в духовном содержании, и что теперь всем необходимо стремиться к европейским ценностям вместе с цивилизованными и современными нациями, освободившись от чаршафа, платка, фески и чалмы, которые повергают во тьму наш дух и являются символом отсталости; но гневный ответ, прозвучавший с задних рядов, был услышан во всем зале.

— Ты тоже беги голяком в свою Европу, голяком беги!

Смех и одобрительные хлопки раздались даже из передних рядов зала. Это повергло сидевших впереди в разочарование и еще больше испугало их. В этот момент Ка вместе со многими другими людьми поднялся со своего места. Каждый что-то говорил, задние ряды гневно кричали, некоторые, продвигаясь к двери, пытались смотреть назад, а Фунда Эсер все еще читала монолог, который мало кто слушал.

18

Не стреляйте, ружья заряжены!
Революция на сцене

Затем все произошло очень быстро. На сцене показались двое грубых "мракобесов в тюбетейках", с окладистыми бородами. В руках у них были ножи и веревки, и по всему их виду было понятно, что они хотели наказать Фунду Эсер, бросавшую вызов повелениям Аллаха, снявшую и сжигавшую свою накидку.

Схваченная ими Фунда Эсер, чтобы спастись, изогнулась в дразнящем полусексуальном движении.

Она вела себя не как героиня просвещения, а как "женщина, над которой надругались", что она часто изображала на гастролях в провинциальных театрах. Она привычно склонила голову, словно жертва, но ее умоляющие взгляды, взывающие к их мужским качествам, не вызвали, как она ожидала, никакой реакции. Один из "бородатых мракобесов" схватил ее за волосы и бросил на пол, а другой движением, напоминавшим героев картин эпохи Возрождения, например жертвоприношение Авраамом своего сына, приставил к ее горлу кинжал (это был актер, который только что играл ее отца, наспех наложивший грим бородатого мракобеса). Во всей этой сцене было много позаимствовано из тех страшных представлений о "восстании реакционеров и сторонников введения шариата", распространявшихся среди европеизировавшихся интеллигентов и служащих в первые годы республики. Первыми, вместе с пожилыми служащими на передних рядах, испугались немолодые консерваторы, сидевшие позади.

Двое "ревнителей шариата" вместе с Фундой Эсер стояли, не шелохнувшись и не меняя свою величественную позу, ровно восемнадцать секунд. Толпа в зале в это время разбушевалась, и позднее многие жители Карса, с которыми я говорил, рассказали мне, что эти трое стояли, не двигаясь, гораздо дольше. Студентов лицея имамов-хатибов взбесило не только показное уродство "набожных мракобесов", поднявшихся на сцену, не то, что они были плохими, не то, что каждый из них был карикатурой, и не то, что изображались страдания той, кто снимала чаршаф, а не девушек, носивших его. Они почувствовали, что вся пьеса является смело инсценированной провокацией. И в ответ на происходящее они дали выход своему гневу, кричали и кидали на сцену куски апельсинов, напольные подушки, при этом понимая, что все сильнее застревают в этой провокации, рассчитанной на них, и от безысходности злились еще больше. И поэтому невысокий и широкоплечий студент последнего курса по имени Абдуррахман Оз (его отец, спустя три дня приехавший из Сиваса забрать тело своего сына, попросил записать его настоящее имя), у кого был самый большой опыт в политике, попытался успокоить своих друзей, заставить их замолчать и сесть на свои места, но у него ничего не вышло. Аплодисменты и крики любопытных из других частей зала придали еще больше смелости разгневанным студентам. Гораздо важнее было то, что молодые исламисты, до тех пор бездействовавшие в отличие от соседних с Карсом областей, тем вечером впервые могли заставить всех услышать свои смелые и слитые воедино голоса и с изумлением и радостью видели, что им удалось породить страх среди государственных чиновников и военных, сидящих впереди. А сейчас, когда телевидение показывало происходящее на весь город, они уже не могли отказаться от удовольствия продемонстрировать свою силу. Впоследствии все забыли, что за быстро усиливавшимися шумом и криками, стояло также и обычное желание развлечься. Я множество раз смотрел запись и видел, что некоторые студенты даже смеялись, выкрикивая ругательства и девизы, а аплодисменты и выкрики, придавшие им смелости, исходили от обычных граждан, желавших немного повеселиться в конце непонятного «театрального» представления и дать понять при этом, что им стало скучно. Я слышал слова тех, кто говорил: "Если бы передние ряды не начали волноваться, слишком серьезно восприняв этот пустой шум и крики, не произошло бы ничего из того, что случилось потом", а также тех, кто говорил, что "высокопоставленные служащие и состоятельные люди, которые через восемнадцать секунд в ужасе ушли, на самом деле знали, что произойдет, а поэтому они вместе со своими семьями удалились", "что все было заранее спланировано в Анкаре".

Ка, в страхе понимавший, что из-за этого шума забывает стихотворение, которое он держал в голове, также в этот момент вышел из зала. А на сцене тем временем показался тот долгожданный человек, который должен был спасти Фунду Эсер от рук нападавших реакционеров с окладистыми бородами: это был Сунай Заим; на голове у него была папаха такая же, как те, что надевал Ататюрк и герои Освободительной войны, одет он был в военную форму 1930-х годов. Как только он вышел на сцену с верными людьми (было совсем не заметно, что он слегка хромает), бородатые и набожные реакционеры испугались и бросились на пол. Все тот же одинокий пожилой учитель встал и изо всех сил зааплодировал Сунаю. "Ура, да здравствует!" — прокричали несколько человек. Когда Суная Заима осветил яркий свет, он показался всем жителям Карса чудесным существом, пришедшим из другого мира.

Все заметили, что он красив и интеллигентен. Его хрупкая и даже немного женская красота наряду с трагическим, решительным и твердым характером, который вместе с его ролями Че Гевары, Робеспьера и мятежника Энвер-паши делал его в 1970-х годах очень популярным в глазах студентов, придерживавшихся левых взглядов, совсем не износилась и не поблекла в мучительных турне по Анатолии, во время которых он повредил ногу. Поднеся изящным движением указательный палец правой руки в белой перчатке не к губам, а к подбородку, он сказал: "Замолчите".