Читать книгу "Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс"

страданиях. Земная жизнь, по мнению поэта, есть не более чем набросок настоящей духовной жизни, предстоящей человеку в иной духовной реальности, невероятно сложной для понимания.

Другая проблема в каталоге грехов заключается в том, что каждый круг имеет свою собственную иерархию. Худшее проявление несдержанности может оказаться хуже лучшей разновидности мошенничества. В усугубляющемся ужасе мучений время от времени высвечиваются отдельные эпизоды, которые на фоне общих мучений представляются относительно более легкими. Да, это видимое послабление, но видимость заканчивается, как только становится понятно, что боль, причиненная пытками, вполне реальна, и толпы кричат не от злонравия, а от боли. Лёд Коцита может показаться не таким ужасным, как некоторые из ранее перечисленных зол, но стоит задуматься, что назначавший кару лучше знает суть прегрешения, и тяжесть кары точно соответствует вине.

Наконец, по ходу поэмы становится заметна некая качественная разница: начиная с определенного момента Данте больше не встречает среди проклятых никого, кто вызывал бы у него жалость. Во второй или третьей яме уже нет Франчески, нет Брунетто; Герион перенес поэтов за пределы личных симпатий.

Некоторые из исследователей считают (отчасти верно), что Данте помещал в ад только тех людей, к которым он не испытывал симпатии. Однако они не учитывают, что одно дело — комментарии, а другое — поэтическая необходимость. Чем ниже спускаются поэты, тем меньше должно быть послаблений грешникам, с поэтической точки зрения это недопустимо. Наглядным примером являются Язон и Улисс, но они не вызывают такой симпатии, как Брунетто[97]; в лучшем случае ими восхищались. С одной стороны, постепенная утрата отзывчивости автора воспринимается негативно, но с точки зрения композиции поэмы то, что автор, по мере спуска, становится грубее, должно восприниматься естественно. Там нет Фарината; для небес есть только грешник, под какой бы личиной он не скрывался; и все же не Франческа, а Уголино[98] грызет голову своего врага. Есть даже такой обескураживающий момент, когда сам Данте задерживается на пути и почти восхищается адом.

Вполне возможно, что в этих кругах читатель, склонный к насилию, особенно сильно ощущает подчеркнутое бесплодие этих адских земель. Кровавая река, мертвый лес, грубый песок — все это символы бесплодия. Это верно и в отношении железных стен Дита, и серых скал остального ада, но в одиннадцатой песне бесплодность этого круга напрямую связана с грехом ростовщичества. На вопрос Данте об участи ростовщиков Вергилий объясняет,

Что естеству являются истоком

Премудрость и искусство Божества.

...........................

Искусство смертных следует природе,

как ученик ее, за пядью пядь;

Оно есть Божий внук, в известном роде.

Им и природой, как ты должен знать

Из Книги Бытия, Господне слово

Велело людям жить и процветать.

А ростовщик, сойдя с пути благого,

И самою природой пренебрег,

И спутником ее[99], ища другого.

(Ад, XI, 99–111)

Здесь, под огненным дождем лежат, сидят или бродят по горящему песку богохульники, гомосексуалисты и ростовщики. Один современный комментатор говорит, что «спор о ростовщичестве и его соседство с содомией является ярким примером схоластических рассуждений, навязанных Данте мыслителями своего времени». А вот и нет. Действительно, если сравнивать гомосексуалистов и ростовщиков, первые виновны менее. Богохульство, ростовщичество, содомия — все это восстание против божественного порядка и образа жизни. Соотнесите содомию с образом Беатриче, а ростовщичество — с образом Города. И Беатриче и Городом движет естественная и сверхъестественная жизненная сила, а действовать против любого из них означает стремиться к смерти души. Паоло и Франческа не заботились о Городе; для Фаринаты его гордость гражданина и приверженность семье или партии ближе, чем благо Города; но ростовщики получают прибыль, эксплуатируя Город. Процесс нарастания адских мучений здесь так же точен, как и в любом другом месте поэмы.

В этом круге один случай особенно характерен для хода мысли Данте. Речь идет о Брунетто Латини. Брунетто был во Флоренции наставником молодого Данте, и вот теперь Данте видит его, бредущим по адскому песку:

Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:

«Вы, сэр Брунетто?» — молвил я ему.

(Ад, XV, 29–30).

Данте говорит с ним, как ни с кем другим в аду; Брунетто действительно самый близкий поэту из проклятых.

Во мне живет, и горек мне сейчас,

Ваш отчий образ, милый и сердечный,

Того, кто наставлял меня не раз,

Как человек восходит к жизни вечной;

И долг пред вами я, в свою чреду,

Отмечу словом в жизни быстротечной.

(Ад, XV, 82–87)

Возможно, в глубинах ада такая учтивость, как и любая учтивость вообще, будет неуместна, но до этого еще далеко. Что бы ни привело сюда Брунетто, ему, как и Беатриче на небесах, принадлежат восхищение и уважение поэта. Какая бы участь не ждала тех, кто был нашим наставником, знание о ней не должно влиять на наше к ним отношение. Этим, кстати, объясняется и отношение Данте даже к преступным Папам. Бонифаций VIII пребывает в аду, а небеса содрогаются от гнева из-за оскорблений, нанесенных им самому сану Папы. Сан и его функция должны почитаться всегда и относиться к ним надлежит с уважением, гораздо большим, чем к людям, которые эту функцию представляли; функция учителя должна почитаться больше, чем люди, ее исполняющие, Любовь должна почитаться больше тех, кого нам довелось любить. Не стоит спрашивать о том, как бы Данте встретил Брунетто, случись эта встреча не в третьем, а в последнем круге ада, среди вечного льда. По-моему, это ни к чему. Есть кое-что, оставленное Данте за бортом повествования. Мы можем помнить, хвалить и прославлять перед небесами тех, кому обязаны жизнью и знаниями, но тот, кто грешил против Природы, заслужил участь вечно бежать по горящему песку под огненным дождем.

Поэты переходят к новому рубежу, а мы — к новому странному явлению. Они стоят на краю обрыва, и Данте внезапно говорит:

Стан у меня веревкой был обвит;

Я думал ею рысь поймать когда-то,

Которой мех так весело блестит.

Я снял ее и, повинуясь свято,

Вручил ее поэту моему,

Смотав плотней для лучшего обхвата.

(Ад, XVI, 106–111)