Читать книгу "Мне надо кое в чем тебе признаться… - Аньес Мартен-Люган"

Подъем по лестнице на костылях с негнущейся ногой был настоящим хождением по мукам. Но, стиснув зубы, Ксавье все же добрался до последней ступеньки.

— Нужно было нам остаться внизу, — огорчилась я.

— Я тебе уже все сказал, обсуждать больше нечего — я буду спать в нашей постели.

Он заперся в ванной. Обычно мы заходили туда вместе. Я в смятении застыла перед закрытой дверью. Спазм перехватил горло. Эта дверь была как баррикада, крепостная стена, возведенная между нами. Я дождалась, пока Ксавье выйдет, чтобы, в свою очередь, воспользоваться ванной, торопливо почистила зубы и услышала, как с грохотом упали костыли.

— Черт! Совсем безрукий, не хватало только разбудить детей.

Я вошла в спальню, и у меня стиснуло сердце: он сражался с одеждой в тщетных потугах самостоятельно справиться с ней.

— Давай помогу.

— Нет!

— Ну пожалуйста, позволь мне помочь. Ты ведь и так уже без сил, зачем тебе дополнительная нагрузка.

Мы с трудом сдерживали смех, наблюдая за моими неловкими стараниями стянуть с него брюки. Но при этом я опасалась встретиться с ним взглядом, зная, что прочту в его глазах тревогу, смущение или даже отвращение к самому себе. Мне бы пробежаться пальцами по его торсу, когда я снимала с него рубашку, а он бы тогда прижал меня к груди. Но я по возможности не дотрагивалась до него, боясь нащупать незнакомый шрам. К тому же он отодвинулся от меня как мог дальше.

— Ложись на мое место, там тебе будет удобнее, — предложила я.

Я всегда спала слева от него.

— Тебе тоже, — возразил он.

Не говоря ни слова, он лег. Я тоже разделась, отвернувшись от него, как если бы моя нагота могла его смутить. Спешно натянув пижаму, я устроилась с правой стороны кровати, выключила лампу и стала ждать, уставившись в потолок. Он не шевелился, я тоже. Я не могла приблизиться к нему. Боялась, что он оттолкнет меня, и опасалась, что не узнаю его. Не чужой ли человек лежит рядом со мной? Судя по запаху, да, чужой. Я уже привыкла, что в больнице от него пахнет больницей. Но больничный запах в доме, в нашей кровати подавлял. С самого первого дня после аварии меня начало посещать чувство, будто наше общее тело разрезали на две половинки, и вот теперь это действительно случилось. Наши тела больше не звали друг друга, не притягивались. Дело не в желании, о нем я уже забыла, я хотела лишь утешения, спокойствия и умиротворения от того, что мы наконец-то вместе и можем дотрагиваться друг до друга, чтобы дать понять, что когда-нибудь все наладится.

— Разбуди меня, если что-то будет не так.

— Не беспокойся обо мне.

Я поняла в очередной раз, что у меня дурацкая привычка все идеализировать. Я наивно полагала, что когда Ксавье снова будет дома, наша первая после перерыва ночь вместе выведет нас — нет, выведет его — на дорогу к выздоровлению. Но до этого было еще очень далеко.

Глава десятая

Следующие две недели мои нервы и стойкость подвергались тяжелым испытаниям. Нет, на Ксавье у меня уходило не очень много времени. Он никуда не выходил из дома, к нему регулярно приходил реабилитолог и иногда Кармен, которой нравилось обедать с ним. Но, закрыв за собой дверь, она с трудом скрывала шок от настроя Ксавье. Я регулярно прибегала домой, чтобы узнать, все ли с ним в порядке — он не отвечал на мои звонки и не понимал, что я беспокоюсь. Когда я врывалась в гостиную, он чаще всего демонстрировал равнодушное удивление.

Присутствие Ксавье давило на всех домочадцев, и главной проблемой было его стабильно удручающее моральное состояние. Он слабел с каждым днем, и это его не волновало, с печалью констатировала я. И он все больше замыкался. В больнице я его не узнавала и постепенно даже стала считать это почти нормальным, но не дома же! Сначала я твердо верила, что через несколько дней все пройдет. Но нет. Полное отсутствие динамики. Хуже. Отрицательная динамика. Иногда я спрашивала себя, не скучает ли он по больнице, особенно когда он сражался со своим телом, чтобы встать ночью и включить свет на лестничной площадке, оставляя дверь спальни приоткрытой. Когда больничный период закончился и мы перевернули эту страницу, я не сомневалась, что наконец-то смогу помочь ему позаботиться о себе и своем восстановлении. Но даже дома я была безоружна и бессильна. Моя полная бесполезность подпитывала разочарование и усиливала обиду и горечь. Ксавье отказывался от любой помощи, несмотря на то, что самые простые повседневные действия были для него мучительны. Он по-настоящему страдал из-за вынужденной зависимости от других, и в первую очередь от меня, а его физиологический дискомфорт зашкаливал. Все вместе это сводило его с ума, но вместо того, чтобы бороться за возвращение хоть какой-то власти над собственным телом, Ксавье предпочитал все глубже и глубже погрязать в тоске. И не говорил со мной об этом. Отказывался мне довериться. Теперь, когда он был дома, в обычном окружении, вместе с нами, его неспособность взять себя в руки еще больше бросалась глаза. Меня терзала почти физическая боль, когда я видела, как ему плохо и что стало с ним, когда-то таким сильным и надежным. Конечно, он пока не восстановил форму, и это нормально, но как принять радикальные перемены самой его сущности?! Я не была готова признать, что мужчина, которого я любила, исчез окончательно и бесповоротно, тем более не была готова смириться с этим. Я вела нескончаемую битву с собой, запрещая себе напирать на него. Когда мы были с ним в одной комнате, я ловила себя на том, что сжимаю кулаки, да так, что ногти впиваются в ладони, чтобы помешать выплеснуться злости, которая сама собой вскипала, не подчиняясь мне и вопреки моей любви и беспокойству за него.

Ксавье мог бы съездить в ветеринарную клинику, познакомиться с положением дел и с человеком, который его заменяет. И я, и мой отец, и Идрис предлагали подвезти его, но бесполезно, он категорически отказывался и при этом не объяснял, почему не хочет даже думать о своей работе. Поговорить по телефону с тем, кто сейчас занимается его пациентами? Исключено. Одной из моих обязанностей была сортировка телефонных звонков, я также отвечала, как могла, на вопросы парня из клиники. Ксавье не хотел покидать дом, отказывался даже прогуляться по нашему садику. Я не понимала, чего он ждет. Все наши нечастые диалоги сводились к кратким отчетам о сеансах реабилитации, а в остальных случаях я вела монологи о всякой ерунде… Стоило мне попытаться затронуть какую-то более серьезную тему, и Ксавье ощетинивался. Он и раньше всегда замыкался в молчании, если был чем-то недоволен, но теперешний почти постоянный отказ от общения был лишь одним из проявлений его изменившегося характера. Он злился из-за любой мелочи, был нетерпелив с детьми, которых, нужно признать, не в чем было упрекнуть. Я перестала делиться с ним тем, что имело для меня значение. Его не интересовало, чем я занимаюсь в галерее. Ему была безразлична выставка, открытие которой приближалось семимильными шагами, — плевать он хотел на нее. Предложив ему прийти, я получила в ответ отказ, который только с натяжкой можно было назвать вежливым. А ведь он еще вполне успевал восстановиться до выставки.