Читать книгу "Переплетения - Зигмунт Милошевский"

– Я говорю, – он не был в состоянии употребить глагол, связанный с сексом, – что с меня довольно предугадывания, что кому понравится, а что – нет. Я говорю, что мы должны работать так, как считаем правильным, и огорчаться, лишь когда кто-нибудь нас зацепит. Говорю, что я огорчаюсь, слыша от вас, что должен читать мысли своих начальников, потому что всегда думал, что вы не такая. Говорю, что мне по этой причине невыразимо больно. И спрашиваю: считаете ли вы, что квалификация неправильная?

Шеф центрально-городской прокуратуры погасила окурок решительным жестом заядлого курильщика и пододвинула пепельницу Шацкому. Она опустилась на свое псевдокожаное кресло, и Шацкий внезапно увидел в ней старую измученную женщину.

– Пан прокурор Шацкий, – сказала она со смирением. – Я старая и измученная женщина, которая насмотрелась таких историй гораздо больше, чем следует. Я бы первая подписалась под решением закрыть это дело в связи с правилами о необходимой обороне. Мало того, считаю, что этого сукиного сына следовало бы эксгумировать, воскресить и посадить на долгие годы. И вы правы, что чем дольше я сижу в этом кожаном кресле вместо того, чтобы допрашивать свидетелей, тем чаще думаю о том, «что они скажут». Хорошего мало, черт побери. И я думала о том, что говорила вам вчера: временами приходится прогибаться, чтобы выжить. Это меньшее из зол. Вы согласны?

– Немного да, немного нет, – ответил он дипломатично. Это был вопрос, на который ни один прокурор в Польше не мог бы ответить категорически с чистой совестью.

– Да, им следует написать это под орлом у наших дверей, как профессиональный девиз. Немного да, немного нет. Но скорее нет?

– Скорее.

– Вы правы, – снова вздохнула она. – Я подпишу вам этот обвинительный акт, пошлем его на Краковское и посмотрим, что дальше. А когда станет невыносимо, придется задуматься. Моя коллега с Воли оформила себе бумаги советника и устроилась в юридическом отделе производителя минеральной воды в Бескидах. У нее домик в горах, она работает по восемь часов и зарабатывает двенадцать тысяч в месяц. И никто не обольет ее кислотой и не разрисует ей автомобиль, потому что это «та самая курва» из прокуратуры.

Шацкий молча кивал. Понимал, что она права, но боялся, что если начнет чересчур поддакивать, она почувствует в нем братнюю душу и пригласит к себе выпить стаканчик вина и поговорить о судьбе прокурора в Речи Посполитой. Он вежливо подождал минутку, поблагодарил ее, буркнул что-то о куче бумаг на столе и вышел, оставив Янину Хорко погруженной в невеселые мысли, сигаретный смрад и запах кожеподобного кресла.

Во дворец Мостовских Шацкий отправился пешком, поскольку весь центр стоял в гигантской пробке. Ни одна машина не могла проехать через сердце города – рондо возле Ротонды. Теперь, правда, оно не было «рондо у Ротонды», а рондо имени Дмовского[70], память которого почтили лишенным всякого очарования скрещением двух автострад. Он легко мог доехать до Банковой площади на метро, но подземку тоже закрыли. Поэтому он не без удовольствия пошел по Братской в сторону площади Пилсудского, надеясь, что город тронется с места до завершения допроса и можно будет вернуться в прокуратуру на автобусе.

Это была прекрасная прогулка, и если бы Шацкому вздумалось привезти из аэропорта какого-нибудь иностранца, завязав ему глаза, туда, где трасса начинается, а потом забрать его на прогулку по ней, и в конце снова завязать глаза и отвезти на Окенце[71], у туриста могло сложиться впечатление, что Варшава – вполне симпатичный город. Хаотичный, но красивый. И полный кафе, пивных и клубов, как раз на этом пути их было множество.

Особенно отрезок Свентокшиской, улицы Мазовецкая и Кредитовая с прекрасными зданиями, магазинами для художников (якобы Варшава – город художников), протестантский собор на площади Малаховского, здание галереи Захента (якобы город искусства) и сногсшибательная панорама площади Пилсудского с Большим театром (город театра), а также деловым комплексом «Метрополитен» Фостера [72] (город хорошей архитектуры – ха, ха, ха).

А в заключение – прогулка через Саксонский сад с обязательным разглядыванием греющихся на скамейках полек. Много лет Шацкий терпеть не мог это место, на одной из этих скамеек он получил отказ у девушки, в которую был влюблен в средней школе. Недавно он видел ее в магазине. Лысеющий муж толкал перед собой тележку, с которой падало добро, а у нее была кривая гримаса на лице, и она тащила двоих детей. Может, одного тащила, а другого держала на руках? Из этой картины Шацкому больше всего запомнился тот факт, что у нее слишком жирные волосы, явно нуждающиеся в стрижке. Он сделал вид, что не узнал ее.

На Банковой площади Шацкий ускорил шаг – был седьмой час. Он перебежал по подземному переходу скверик перед кинотеатром «Муранов» и сразу испытал чувство вины. Он считал себя интеллигентным человеком и в этом качестве должен был не пропускать ни одной премьеры в «Муранове», где вместо голливудского хлама показывали более-менее приличные европейские фильмы. Однако он бывал здесь только по большим праздникам. Обещал себе посмотреть новинки позднее на DVD, но ни разу не взял напрокат ни одного порядочного европейского фильма. Даже по телевизору ему не хотелось смотреть эту скукотищу. На этот раз демонстрировалась «Реконструкция» – кажется, датские размышления о смысле жизни. Он отвернулся от смотрящих на него с укоризной больших букв репертуара. И еще через полминуты был в холле классического дворца Мостовских, где когда-то правила царская власть, потом – Войско польское, затем – гражданская милиция, а теперь была Главная комендатура столичной полиции.

Навроцкий постарался. Он выполнил свое обещание и поместил Ольгерда Боничку в самую маленькую и унылую комнату для допросов в комендатуре. Шацкий вообще не был уверен, что это комната для допросов – возможно, Навроцкий поставил столик и три стула в забытую камеру лишь для того, чтобы произвести на Боничку впечатление. Допрос типа гестапо. Комнатка площадью в несколько квадратных метров, с грязными стенами и дверями, без окон. Единственным источником света была вкручиваемая лампочка под потолком. К счастью, Навроцкий не решился применить настольную лампу на кронштейне – главный реквизит тоталитарных допросов.

– Простите, что заставил вас ждать, – обратился Навроцкий к испуганному мужчине, сидевшему за столиком из древесно-стружечной плиты. Его оклейка, имитирующая несуществующую породу дерева, была потрепана по краям, кое-где виднелись следы сигарет.

– Это пан прокурор Теодор Шацкий из районной прокуратуры Варшава-Центр. Мы сочли дело настолько важным, что будем говорить с вами вдвоем.

Боничка моментально встал. Шацкий показал знаком, что тот может сидеть. Сам он взял стул и сел у дверей, оставив полицейского и допрашиваемого вдвоем. Он ничего не сказал, да и не нужно было. Боничка глядел на него перепуганными глазами – обычная реакция людей на присутствие прокурора. Полицейский был для них чем-то приемлемым. Слонялся по своему участку в мундире, переписывал жуликов, брал взятки, если виновный превысил скорость по пьяни. Свой парень, со своей трудной жизнью, знающий, почем фунт лиха, а также, что ничто не бывает только черным или белым. Прокурор же относился к разряду чиновников, с которыми не договориться, которые ничего не понимали, сами говорили на непонятном языке и всегда были против всего. Поэтому Шацкий молчал, зная, что один его костюм и суровый вид сделают свое дело. В сравнении с ним Навроцкий выглядел по-свойски. Толстый, неухоженный, с опухшим лицом и жирными редкими волосиками, в расстегнутой желтоватой рубашке без галстука и помятом серо-оливковом пиджаке. Он поминутно прочищал нос, явно страдая какой-то аллергией.