Читать книгу "Опоздавшие - Хелен Кляйн Росс"

– Крепитесь, миссис Портер, – сказала сестра, высвобождая ее руки из манжетов.

Вошел Эдмунд и почти упал на стул с прямой спинкой возле кровати.

Выглядел он очень усталым.

Эдмунд поцеловал Сару в лоб, взял ее руки в свои ладони. Опять прохватил озноб. Сестра безмолвно вышла из палаты.

Сара вдруг поняла: о ребенке говорить нельзя. И тогда с ним всё будет хорошо.

– У тебя измученный вид. – Она погладила руку мужа.

– Сара… – начал Эдмунд и осекся. Глаза его заволокло слезами.

У Сары всё болело – ломило спину, саднило живот. Как будто она грохнулась с лошади.

– Как там на улице? – спросила Сара. – Жара еще не спала?

Закрытое окно оберегало прохладу палаты, но впускало солнечный свет, золотивший квадратики натертого паркета. На клене за окном ни один листок не шелохнулся. Попрошу сестру открыть раму, подумала Сара.

– Они сделали всё возможное, – проговорил Эдмунд.

– Молчи, молчи, молчи! – Отдернув руки, Сара спрятала лицо в ладони.

Эдмунд встал и, перегнувшись через перильца, обнял ее.

– Мы еще молоды. Попробуем снова.

Сара зарыдала и уткнулась лицом ему в грудь. От слез размякла его накрахмаленная рубашка. Сара подняла голову:

– Кто у нас был, мальчик или девочка?

– Я… не спросил.

Потом появился врач – патрон ассистента, принимавшего роды. Он выразил глубокое сочувствие по поводу столь печального исхода.

– Мы сделали всё возможное, – сказал он, хотя не был на родах.

Выходит, Сара сама виновата. Зачем предпочла безболезненное разрешение от бремени? Зачем трусливо отказалась от проверенного веками – младенец появляется на свет через муки матери – и тем самым нарушила естественный ход событий?

Эдмунд спросил о поле ребенка.

– Девочка, – сказал врач.

– Роза! – вскрикнула Сара.

Эдмунд обнял ее крепче.

Дочку хотели назвать в честь Сариной сестры, умершей вместе с их матерью. Может, выбери они другое имя… Или вот – Сара вспомнила, как огорчилась, когда юный врач сообщил ей пол ребенка. Огорчение возникло всего на миг, но, видимо, этого хватило, чтоб отравить младенцу желание жить.

– Где она сейчас? – спросила Сара.

– Кто? – не понял врач.

– Наша дочка. Можно ее увидеть?

Врач снял температурный график со спинки кровати, бросил взгляд на Эдмунда. Тот погладил Сару по голове, приговаривая:

– Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…

Но попытка успокоить возымела противоположный эффект – Сара его оттолкнула.

– Я хочу увидеть своего ребенка! – Она повысила голос.

Мужчины переглянулись.

– Не следует воспринимать его как живое существо, – сказал врач. – Рождение не зарегистрировано.

Но Сара воспринимала его именно живым. Она помнила, как он брыкался и вертелся у нее в животе. Она столько времени с ним разговаривала. Ребенок был живым не менее ее.

– Где она? – Сара повернулась к мужу: – Куда они дели нашу маленькую Розу?

Беспомощный взгляд Эдмунда переметнулся на ботинки врача, который кивнул медсестре и через минуту сделал Саре укол, бормоча, что, мол, сон – самый короткий путь к выздоровлению.

* * *

– Пора сменить одеяние, – произнес бодрый голос, словно приглашая переодеться к рауту. Он принадлежал Мейбл, самой противной медсестре.

Сара села в кровати и задрала сорочку. Чувствуя себя катушкой ниток, она позволила рукам в резиновых перчатках размотать муслиновую повязку, перехватывающую ее грудь, и снять промокшие марлевые тампоны с сосков.

– Когда такое случается, оно случается не просто так, – уже в который раз сказала сестра, прикладывая охлажденные салфетки к ее груди, и Сара вспомнила уродца в церкви. Может, сбылось поверье бабок. – Через день-другой молоко пропадет, – пообещала Мейбл, накладывая новую тугую повязку.

Но оно не пропало. Не помогли никакие ухищрения из справочников: ни отвар шалфея в безмерных дозах, ни компрессы из капустных листьев, ни настой жасмина с перечной мятой перед сном. Словно тело, как и душа, пребывало в отчаянии, не желая расстаться с последним доказательством того, что ребенок был.

Сару изводила мысль: потеряно не просто дитя – больше нет маленького человека, кому предстояло бы расти, дочки, что играла бы в ее старые куклы, раскрасневшейся девчушки, с кем катались бы на коньках, и невесты, которая в переходящей по наследству фате прошествовала бы по церковному проходу.

По ночам сквозь открытые окна палаты вплывали звуки, прежде сто раз слышанные и ничуть не беспокоившие, а теперь рвавшие душу и не дававшие уснуть. На ферме за холмом мычала корова, разлученная с детенышем, и плакал теленок, звавший маму.

Маленькой Саре объясняли, что теленка разлучают с коровой, чтобы ее молоко, укрепляющее кости и зубы, получили человеческие дети. Но теперь она задавалась вопросом: господи, а что плохого, если б теленок остался с матерью?

В залитой лунным светом палате Сара смотрела на свою сорочку, опять промокшую на груди, и вспоминала о Брайди, которую разлучили с сыном.

* * *

Одно она знала точно: о возвращении на Вайн-стрит, где всё готово к прибытию младенца, не может быть и речи. Бывшую детскую Эдмунда на третьем этаже снаряжали долго, и теперь там была не только обновленная фамильная мебель (сверкающая колыбель из ореха, собственноручно изготовленная прадедом), но великолепный комплект пеленок, распашонок, ползунков и всего прочего, необходимого новорожденному: жестяная коробка с тальком, мягкая морская губка, кувшинчик с прованским маслом, бутылка виски (для притираний, когда начнут резаться зубки). А еще желтая деревянная погремушка, обкусанная маленькой Сарой, а также ее сестрами и братом. Стоило обо всем этом вспомнить, как набегали слезы.

27

Брайди

Лаверстокский родильный дом

Сентябрь, 1911

На тридцатый день закончился назначенный Саре курс уединения, и Брайди, прихватив охапку гортензий с клумбы Нетти, заставила себя пойти в роддом.

На крыше, где были установлены лежаки, Сара дремала, проводя предписанные ей два часа на свежем воздухе. Брайди осторожно положила душистые стебли на плед, но Сара проснулась и впервые заключила ее в объятья – в эту секунду они были не госпожой и служанкой, но просто женщинами, горюющими по своим детям.

– Я так вам сочувствую, – сквозь слезы проговорила Брайди. – Очень, очень сочувствую.

В палате Сара поведала ей о своих страданиях, не столько физических, сколько душевных, порожденных уговорами забыть о том, что тело ее запомнило навеки.