Читать книгу "Министерство справедливости - Лев Гурский"

Авторы экспозиции добивались своей цели: к моменту выхода из второго президентского зала даже те, кто провел бы последние двадцать лет в летаргии и ничего не знал о Пал Палыче, успевали возненавидеть Его Вездесущество. А посетителей ждал уже третий зал, с изваяниями. Их, похоже, свезли отовсюду, самых разных — от бронзовых монументов, отлитых для городских площадей, до гипсовых бюстиков, наштампованных для детсадов, школ и воинских частей. Улыбаться скульптуры не были обучены — у каждой на лице застыла одна и та же прокурорская гримаса. Толпа сурово насупленных Пал Палычей выглядела пострашнее, чем терракотовая армия китайского императора Цинь Шихуанди.

В центре этого некрополя, между бюстом в римской тоге и памятником в виде сеятеля, я и обнаружил Каховского. Узнать директора музея было нетрудно. Он выглядел таким же, как и на большинстве своих фото: черные джинсы, серая безрукавка, простые очки в металлической оправе, седой «ежик» на голове. Сергей Михайлович о чем-то рассказывал группе школьников. Я остановился поодаль, не собираясь мешать, но тут директор музея сам заметил меня. Он сразу распрощался с детьми, подошел ко мне и протянул руку.

— Здравствуйте, Лев Иль… — начал он и тут же смущенно поправил себя: — Извините, я всё не привыкну… Ужасная несправедливость. Вы ведь, я понимаю, Роман Ильич, младший брат его, да? Здорово похожи, просто близнецы. Когда мы только познакомились с вашим братом, он много рассказывал, как вас при Брежневе прихватила гэбня. Вы где сидели, в «Лефортово»? Меня там перед колонией полгода промариновали. Правда, уже гораздо позже, при нем… — Директор музея мотнул головой в сторону ближайшего бюста.

Мы обменялись рукопожатиями, и я уже не в первый раз мысленно наградил покойного братца парой эпитетов. Левка опять проехался за мой счет! Ему, как видно, не терпелось быстро подружиться с Каховским, а поскольку своего тюремного опыта для поддержания разговора у него не было, он по-родственному расплатился моим. Ну не жучила, а?

— Нет, — ответил я, — меня держали в их внутренней тюрьме, на Лубянке. Официально ее закрыли в шестидесятые, после Пауэрса, а на самом деле спрятали в подвал, на седьмой уровень. Хотя, конечно, мой срок был в разы короче вашего… А кстати, не потому ли у вас в музее столько Дорогина во всех видах? Личные счеты? Забыть не можете лиходея?

Вряд ли слово-паразит «кстати» было сейчас кстати. Дразнить Каховского я не собирался: мне лишь хотелось поскорее любым способом соскочить с подземно-тюремной темы.

— Естественно! — улыбнулся директор музея. — Не забудем, не простим. Он меня по беспределу отправил шконку греть, а я кто, терпила? Вот и свожу счеты. Ну а если без шуток… — На губах Каховского всё еще играла улыбка, но глаза были серьезными. — Знаете, Роман Ильич, у меня в ИТК была куча времени обо всем подумать и вот что я скажу. Мы в девяносто первом сваляли колоссального дурака. Благодаря Богу или Случаю, или Мадам Нефтяной Конъюнктуре — не знаю, кто нам тогда ворожил, — мы вылезли из тупика, где сидели семьдесят лет. За пару дней, почти без крови, просто чудо… И так обрадовались, что профукали будущее. Пустили на самотек, не расставили вешек: вот тут опасно, вот здесь нельзя, а туда вообще категорически. Толком не реформировали СМИ. Не вдолбили обывателю, кто есть ху. Не занялись как следует образованием и школой, не осудили раз и навсегда усатую гадину…

— …не перевернули вверх дном Лубянку и не запретили всем этим капитанам-майорам-полковникам занимать посты выше охранников в супермаркетах… — без труда продолжил я его мысль. В психушке у меня тоже было полным-полно времени обо всем подумать.

— Верно! — Каховский энергично кивнул. — Мы думали, что демократия сама всё наладит, включая и мозги. Ошиблись. Можно за шкирку вытащить людей из совка, но вытащить совок из людей — работа на годы. Никто не думал, что всего через десять лет на том же колесе Сансары въедет бывший гэбист Паша Дорогин — спаситель отечества от бурь и потрясений. И мы не заметим, как окажемся в таком тупике, с которым брежневский даже не сравнится… Извините, Роман Ильич, минуту! Тебе чего, мальчик? Ты заблудился?

Пока мы беседовали, к нам прибился пацан — рыжий, мелкий, класс пятый или шестой.

— Мне нужны ваши селфи и автограф! — требовательно, как маленький терминатор, сказал он Каховскому. — У нас в лицее ваш фанклуб. С селфи и автографом меня тоже примут.

Без колебаний директор сфотографировался с этим клопом, вытащил из заднего кармана два календарика со своим портретом в тюремной робе, расписался и вручил мальчишке.

— Если предъявишь их в киоске на первом этаже, тебе бесплатно дадут два значка, — сказал Каховский. И дождавшись, пока пацан скроется из виду, добавил: — Наш новый президент Надежда Евгеньевна — чудесная женщина. Как только ее выбрали, она приехала ко мне и предложила кресло премьера. А я ей в ответ: «С этим и без меня справятся. Поручите мне новый исторический музей — чтобы бюджет покруче и штат побольше. И включите этот музей в обязательную школьную программу. Пусть деток со всей страны возят сюда на экскурсии. А мы им будем объяснять, что у нас было раньше и почему такого больше быть не должно. Тогда, быть может, лет через десять-пятнадцать…» Думаете, утопия?

— Не знаю, — честно сказал я. — Но мы, по крайней мере, опять вышли на старт, как в девяносто первом, и начинаем с чистого листа. Я, признаться, ждал сценария похуже…

— Да-а-а, — протянул Каховский. — Когда он отбросил коньки, это была такая радость невероятная, как будто вся страна долго-долго задерживала дыхание, а потом выдохнула. Я сразу же прилетел в Россию и сам все увидел, своими глазами… Наш Паша Лысый так долго вкручивал, что он — навсегда, что даже соратнички не ожидали такой внезапности и не успели с планом «А», который у них наверняка был. Вот и пришлось им включать план «Б» — разбегаться кто куда… Лев Ильич, между прочим, буквально за неделю до аварии приходил в наш архив — искал нужные документы. Вам же известно, что он писал книжку о Славной Революции 4 декабря — почему она победила так быстро и без проблем?

— Ну, разумеется. — Я понадеялся, что Каховский не увидит замешательства на моем лице.

Хотя язык у Левки был подвешен отменно, привычки переносить слова на бумагу или какой-то другой носитель он не имел. Всё, что было длиннее текста поздравительной открытки, казалось ему скукой смертной. Даже выпускное сочинение в школе ему писал сосед по парте. Ни Юрий Борисович, ни кто-либо из нашей троицы не заикались мне о его грядущей книге. Или братец хранил секрет от всех, или… или он водил за нос директора исторического музея. Для чего, неясно. Чтобы быстрее выйти из зоны вранья, я поспешил сменить тему — точнее, перейти, наконец, к делу, ради которого приехал на Охотный ряд.

— Как раз про день аварии и хочу с вами поговорить… Можно мне тоже календарик? И ручку. — Я дождался, пока картонный прямоугольник ляжет в мою ладонь, выбрал из июньских чисел одно и обвел кружочком. — Недавно я говорил с Болеславом Потоцким. Он мне сказал, что в день, когда брат погиб, у «Фармако» был юбилей и Льва Ильича тоже приглашали. Но он сказал, что в тот день у него уже встреча с вами. Вы успели увидеться?