Читать книгу "Подольские курсанты - Вадим Шмелев"

В это время из соседней палатки раздался громкий крик. Карповна вспомнила, что в той же машине вместе с мертвой Люсей привезли сильно обожженного политрука Филиппова. Он метался в бреду, выл и стонал. Потом вдруг затих, все решили, что он умер, но он только потерял сознание.

На дорожке показался военфельдшер Петров, а вместе с ним кто-то по виду начальственный. Карповна признала полковника Стрельбицкого. Привыкшая зря не попадаться начальству на глаза, она поспешила на свой пост, тревожно думая, как бы поаккуратнее сообщить Яхину о гибели Люси.

Военфельдшер Петров показывал дорогу. Стрельбицкий знал, что на левом фланге очень жарко, но надежной связи с Бабаковым не было, и потому, услышав, что из-под Шубинки удалось прорваться машине с ранеными, решил лично расспросить бойцов о положении дел. А тут еще новость о Филиппове.

– У него донесение, товарищ полковник. – Петров, задыхаясь от быстрой ходьбы, старался говорить Стрельбицкому прямо в ухо. – Он периодически впадает в бессознательное состояние. Похоже, не жилец.

Они влетели в палатку. Иван Семенович тут же наткнулся взглядом на забинтованного политрука. Тот, сдерживаемый Никитиной, метался на кровати, рычал от боли и душившего его негодования. Сейчас он был в сознании. Похоже, что Никитина знала о приходе полковника и, решив дождаться, не спешила передавать раненого на руки медсестрам.

Стрельбицкий приблизился. Политрук на секунду замер, пытаясь из-под бинтов разглядеть подошедшего. Поняв, кто перед ним, Филиппов сначала откинулся на подушку, потом, набравшись сил, рванулся подняться. Никитина успела подсунуть ему под голову шинель.

– Товарищ полковник, младший политрук Филиппов. Немцы взяли Большую Шубинку. Бабаков с остатками батальона отошел на третью линию. Закрепились было на второй, а потом там пожгли всех… – Филиппов выгнулся и закричал прямо в лицо начальнику: – Пожгли, гады, всех! Никого не оставили!

Его вдруг начало колотить. С обожженной головы сползла повязка, обнажив кроваво-красный ожог в пол-лица. Никитина сделала ему укол – Филиппов начал затихать. Присутствующие застыли в ожидании.

Через несколько минут взгляд политрука снова стал осмысленным, он повернулся к полковнику, словно ожидая команды. Стрельбицкий, понимая, что лишнего времени нет ни у него, ни у Филиппова, громко спросил:

– Какие потери?

– Огромные. В живых осталось меньше ста человек. Сейчас, наверное, и того меньше…

В этот момент следившая за разговором Никитина побледнела и с болью в глазах повернулась к Стрельбицкому. Тот на секунду перехватил ее непривычно перепуганный взгляд, но промолчал. Он слышал, что у Раисы Игоревны здесь, на рубеже, воюет сын, и понимал ее чувства. Но сопереживать из-за одного человека, когда курсанты сотнями гибнут каждый день, он, командир большого подразделения, не мог, не имел права. Для него сейчас был важен вот этот смертельно раненный политрук, который, пусть и сбивчиво, но все-таки доложил своему начальнику о реальном положении дел на самом тяжелом участке обороны.

– Что с артиллерией? – Стрельбицкий наклонился к раненому почти вплотную.

– Нет артиллерии. Бились крепко, молодцы! А когда орудия разворотило, живые в окопы к нам попрыгали, их всех вместе с нашими пожгли! Всех – заживо огнем! Суки! Вон они, вон – в окно лезут! Дайте мне их! Дайте!

Политрук замахал руками, изогнулся, намереваясь сорваться с постели, Никитина и Петров постарались удержать его, но он сам, осознав свое бессилие, крикнул от боли каким-то нечеловеческим, словно прощальным, криком и упал на пропахшую дымом шинель.

Стрельбицкий, стиснув зубы, развернулся и пошел к выходу.

– Иван Семенович! – Никитина кинулась за ним. – Подождите!

Они вышли на улицу и застыли у трепещущего на ветру брезентового полога. Она смотрела ему в глаза с одним-единственным вопросом, ответа на который он, при всей своей высокой должности, не знал. Она ждала от него известий о сыне, а он думал о рубеже: о резервах, о том, как противостоять натиску врага, который вновь предпримет прорыв обороны. И никто в этом мире не мог бы сказать, чья боль и тревога были главнее.

– Иван, что происходит?

– А что происходит? – Он недоуменно посмотрел ей в глаза. – Идет война!

Он понимал ее тревогу, но при всем своем желании ничем не мог помочь этой отважной и прямой женщине, и это злило его еще больше. Что бы было, если бы сейчас вокруг него столпились все матери его курсантов с тем же самым вопросом «что происходит?» и еще страшнее – «что будет с моим сыном?» И никому бы из них он не смог сейчас ответить уверенно и однозначно. Казалось, что даже сквозь гул артиллерийских залпов он до сих пор слышит крики этих матерей, провожающих своих детей на смерть.

Но ему, боевому офицеру, было теперь доподлинно известно, что эти мальчишки не боятся погибнуть. Они рвутся в бой, чтобы победить врага. И это не слепой фанатизм, это осмысленная воля, подкрепленная твердым стержнем патриотизма. В памяти вспыхнул разговор с лейтенантом Алешкиным. Стрельбицкий спешил в штаб к генералу Смирнову, когда лейтенант нагнал его по дороге к машине и, задыхаясь от волнения, прямо спросил: «Почему мы столько дней стоим без дела во второй линии? Мы – лучшая батарея в училище?»

Стрельбицкий, как сейчас, видел эти горящие справедливым гневом глаза Алешкина, понимал, откуда эта решимость. Тут не было желания командира поскорее добыть себе славу. Это был порыв души в самом высоком смысле этого слова! Страстное желание бороться с врагом. И это очень запомнилось полковнику. В ту минуту он еще больше уверовал в силу духа своих бойцов, в то, что врагу, каким бы грозным он ни был, не одолеть Ильинский рубеж, а значит, и всему фашизму уготована неизбежная погибель.

Тогда он ответил Алешкину: «Вот именно поэтому вы и стоите здесь! У нас забрали гаубицы! Забрали артдивизион Дементьева! Танки ушли под Боровск! Ваша батарея – мой последний резерв!» И Алешкин все понял.

– Да, война… – Никитина опустила глаза, но тут же вскинула их на полковника: – Но почему на этой войне воюют одни мальчишки? И почему о них – ни слова в сводках, как будто все о них забыли? Они же еще ничего не видели. А их бомбами на куски и сжигают заживо! Разве это – война? Это же бойня! Иван, что ты молчишь? Скоро же никого не останется! Где же эти проклятые резервы?

Стрельбицкий постарался ответить как можно суровее:

– Они умирают не ради резервов.

– Да, конечно, они воюют за Родину. Но почему же Родина не хочет подумать о них? Хотя бы о тех, кого еще можно спасти?

Это было похоже на истерику: по щекам Никитиной уже катились слезы, Стрельбицкий играл желваками. Хорошо, что никто не видел их сейчас – командира артиллерийского училища и военврача третьего ранга. В эту минуту это были родители, мать и отец, теряющие на войне своих детей.

– Что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? – Полковник говорил глухо, в тон шуршащему на ветру брезенту. – У меня приказ – стоять насмерть. Там, под Шубинкой, продолжают держаться в одиночку оставшиеся в живых. А у меня нет возможности ни отправить им помощь, ни отдать приказ отходить! Что еще мне тебе сказать?