Читать книгу "Взлет и падение Третьего Рейха - Уильям Ширер"

Вместе с тем было бы нелепо отрицать наличие у Гитлера мощного энергетического поля, харизмы, которой немногие могли противостоять. Он завораживал своими неподражаемыми интонациями, пленял своей неколебимой убежденностью. Недаром, кстати, фюрер так стремился лично встретиться с Черчиллем, а Черчилль упорно отказывался — боялся обольщения. После войны написано немало исследований о природе этого гитлеровского шарма, но Ширер был одним из первых независимых наблюдателей, описавших эффект воздействия Гитлера на аудиторию.

Впервые Ширер увидел его в сентябре 1934 года в Нюрнберге, на первом после прихода к власти съезде нацистской партии. «Он был одет в поношенную габардиновую полушинель, — записывает Ширер. — В лице ничего особенного, я предполагал, что оно у него более волевое. Мне никогда не понять, какие тайные источники он вскрыл в этой истеричной толпе, чтобы она так бурно его приветствовала». Но уже на следующий день в дневнике появляется запись: «Кажется, я начинаю понимать некоторые причины поразительного успеха Гитлера».

В марте 1938 года он оказался в нужное время в нужном месте — стал свидетелем аншлюсса Австрии. Именно в те дни родился новый жанр радиожурналистики: прямой репортаж с места события, причем в эфир в пределах одной получасовой программы вышли корреспонденты американских газет в крупнейших европейских столицах. Сегодня благодаря спутниковым каналам связи, оптико-волоконным линиям и цифровому звуковому сигналу это самый обычный формат, но в те годы он был новаторством. (Сила воздействия прямого эфира на публику была столь велика, что режиссер Орсон Уэллс в октябре того же года сделал для CBS инсценировку научно-фантастического романа Герберта Уэллса «Война миров», повествующего о нашествии на Землю марсиан, в жанре репортажа, чем спровоцировал панику на улицах американских городов.)

Вскоре Ширер с семьей вернулся в Берлин. Прирожденный репортер, он не сидит на месте, а постоянно колесит по Европе: ему необходимо своими глазами видеть происходящее, ощутить атмосферу столиц, в некоторых из которых дышать становится все труднее. Личные свидетельства Ширера имели значение и в те дни, и остаются таковыми до сих пор.

В августе 1939 года, перед самым началом войны, Ширер едет в Данциг, немецкое население которого, по словам нацистов, терпит притеснения от поляков. «Город полностью нацифицирован», — записывает Ширер. Поскольку в Данциге ему, как он подозревает, не дадут выйти в эфир, он едет в Гдыню, польский порт неподалеку, и передает свой репортаж с тамошней радиостанции.

В октябре по дороге в Женеву, куда он отправил семью, Ширер видит из окна вагона французские пограничные укрепления вдоль Рейна — участок знаменитой линии Мажино. Война идет, но ни с той, ни с другой стороны границы не раздается ни единого выстрела.

«Немцы подвозили по железнодорожной ветке орудия и боеприпасы, — записывает Ширер, — а французы им не мешали. Странная война». (Ширер употребляет в данном случае слово queer — «странный, чудной, сомнительный»; французы прозвали эту фазу войны drole de guerre — «забавная война», немцы — Sitzkrieg — «сидячая война», англичане — phony war — «фальшивая война», поляки — dziwna wojna — «странная».)

В дальнейшем, во время поездки в уже поверженный Париж, он с горечью убедился: «Франция не воевала. Если воевала, то свидетельств этому мало… Никто из нас не видел никаких признаков ожесточенных боев. Поля во Франции не тронуты. Боев не было ни на одной укрепленной линии. Германская армия продвигалась вперед по дорогам… Не было ни одной попытки занять жесткую оборону и провести хорошо организованную контратаку».

В числе двенадцати иностранных журналистов имперское министерство пропаганды пригласило Ширера в Компьенский лес, на подписание так называемого перемирия с Францией. Для Гитлера это был момент величайшего торжества, реванш за поражение в Первой мировой войне — он распорядился, чтобы церемония прошла не только на том самом месте, где в 1918 году кайзеровская Германия признала свое поражение, но и в том же самом железнодорожном салон-вагоне, за тем же самым столом. Ширер видит фюрера вблизи: «Много раз наблюдал я это лицо в великие моменты жизни Гитлера. Но сегодня!.. Он медленно обводит взглядом поляну, и теперь, когда его глаза встречаются с нашими, осознаешь всю глубину его ненависти».

Благодаря недосмотру немецкой охраны (журналисты хорошо знают, что везет в таких случаях обычно самым настырным) Ширеру удалось услышать переговоры сторон. Репортаж из Компьенского леса он передал в эфир за три часа до официального сообщения о перемирии. Это была сенсация глобального масштаба: никто не ожидал, что Франция капитулирует так скоро.

Франция, располагая сильнейшей в Европе армией, легко могла разгромить нацистов еще в 1936 году, когда Гитлер ввел войска в демилитаризованную Рейнскую область. Но есть в истории такой синдром победителя: страна, выигравшая войну, панически боится проиграть следующую. Кроме того, в демократических странах политикам надо быть популярными, а война всегда непопулярна.

Кстати сказать, в сегодняшней России в силу целого ряда обстоятельств снова вошел в моду аргумент о том, что «мюнхенский сговор» куда в большей мере, нежели пакт Молотова — Риббенропа, способствовал развязыванию Второй мировой войны. Его постоянно твердят высшие должностные лица, едва заходит речь об оккупации стран Балтии или разделе Польши. В том-то и дело, что это не одно и то же. Мюнхенское соглашение 1938 года, позволившее Гитлеру оккупировать Судетскую область Чехословакии, где преобладало немецкое население, было чудовищной ошибкой Чемберлена и Даладье, но они были убеждены, что подписывают договор о мире. Пакт Молотова — Риббентропа открывал Гитлеру дорогу к войне. Это было соглашение о разделе военной добычи.

Вся драма предвоенной дипломатии, с ее демагогией, коварством и популизмом, протекает на глазах у Ширера. Работать в Берлине становится все труднее из-за цензурных ограничений. Ширер обязан отдавать на просмотр цензору все свои тексты. Проблемы начались уже вскоре после прихода нацистов к власти. В сентябре 1934 года в Нюрнберге, куда Ширер отправился освещать съезд партии, один из ближайших сподвижников фюрера в тот период, шеф бюро по работе с иностранной прессой Пущи Ханфштенгль, собрал иностранных журналистов и первым долгом заявил им, что они должны сообщать о событиях в Германии, «не пытаясь их интерпретировать».

«Только история, — орал Путци, — сможет оценить события, которые происходят сейчас под руководством Гитлера», — вспоминает Ширер. (Молодой буржуа, выпускник Гарварда, наполовину американец, Ханфштенгль увлекся Гитлером как своим «проектом», стал его «политтехнологом» — и не заметил, как гибельный вирус попал ему в кровь и душу. Впоследствии он бежал в Америку и стал для американской разведки одним из главных источников сведений о личной жизни Гитлера.)

С началом войны немецкая цензура ужесточила свои требования. Корреспонденты, замеченные в злостной и систематической «клевете» на нацистский режим, выдворялись из Германии. От американских властей ответных мер в отношении немецких корреспондентов ждать не приходилось — в свободной стране свобода прессы, даже нацистской, свята. Ширер навлек на себя гнев министерства пропаганды в январе 1936 года сообщением о том, что в Гармиш-Партенкирхене, готовясь к зимним Олимпийским Играм и не желая раздражать мировое общественное мнение, власти убрали таблички «Евреи нежелательны». Немецкие газеты разразились злобной бранью в адрес Ширера, которого они называли «грязным евреем».