Читать книгу "Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский"

Максимилиан привел «старуху». Старухе было лет тридцать пять, замордована она была, одежда совсем худая и зубов верхних у неё половины не было. Говорила она так, что Волкову приходилось больше додумывать, чем слушать. Максимилиан стал за ней, морщился, видимо, от вони.

— Ну, зачем я тебе? — спросил кавалер, после того, как она ему кланялась.

— Вы, господин рыцарь божий, — шепелявила баба, — я сама-то не слыхала, мне соседка сказывала, обещали деньгу, пять монет тому, кто скажет вам, где Маер есть.

— Кто есть? — не понял Волков.

— Маер, Маер, — с пришепётыванием говорила баба.

— Чёрный Маер, это который из банды Спесивого Ганса, — догадался Максимилиан.

— Он, он, молодой господин, — кивала ему баба. — Верно вы говорите.

Кавалер не верил своему счастью:

— И где же он?

— А вы сначала деньги дайте. Дайте пять монет, — она не верила ему.

Волков пошёл по коврам без сапог, взял из кошеля деньги, сел на своё место положил их монеты аккуратно на скатерть.

Баба сразу попыталась их схватить, но он накрыл деньги ладонью:

— Так, где он?

— Так дома у меня лежит, — баба просто изнывала от близости денег и уже готова была всё сказать сразу, не дожидаясь, пока монеты будут у неё, — давайте деньги, господин, я ж вам сказала.

— А вдруг он сбежал уже, пока ты сюда шла.

— Нет, не сбежал. И не сбежит, у него только к утру кровь перестала литься. Видно, кольнул его ножом кто-то намедни, лежит — еле дышит.

— Откуда кровь шла? — спросил Волков.

— Да из-под мошонки его текла, и текла, текла и текла. Думала, сдохнет, а он здоровый как бык, жив, и жрать просит.

— А он тебе муж, что ли? — волков убрал руку с денег.

— Да избавь Бог, племянник, — баба торопилась, поднимала грязными пальцами монеты с богатой скатерти. — Что б он сдох, мать его покойница, сестра моя просила перед смертью приглядеть за ним, так он, как вырос, моего мужика забил до смерти. И меня мучил всё время, управы на него не было. А как страже пожалуюсь, так они его вроде и возьмут, а глядишь — и отпустят на следующий день. А он опять ко мне. Опять драться. А сейчас лежит смирёханький, серый весь.

— Ну, поехали, покажешь, какой он серый, — сказал Волков и заорал: — Ёган, сапоги где?

— А может без меня? — говорила баба, как упрашивала. — Потом он меня изведет, если узнает, что его я вам отдала.

— Он и так узнает, да не бойся, не изведёт уже, — обещал кавалер. — Максимилиан, оружие возьми, арбалет. И с бабы этой глаз не спускай.

Ёган спрыгнул с коня, быстрым шагом дошёл до лачуги, заглянул в окна, да в них не разглядеть было ничего. Он подошёл и стал колотить в хлипкую дверь. Прислушался.

— Да не откроет он вам, — говорила баба, — валяется полудохлый. И в дверь не стучи, не заперта она.

Ёган открыл дверь, заглянул внутрь, он был настороже. К нему подошёл Сыч, вытащил нож и первый вошёл в лачугу. Тут же вышел к двери и крикнул:

— Экселенц, тут он один. Заходите.

Максимилиан снял болт с ложа, спустил тетиву. Волков слез с коня и пошёл в нищий дом.

Света в лачуге почти не было, малюсенькие окна были давно не мыты. Была грязь вокруг и холод с сыростью, дом давно не топили.

И воняло в нём гнилью, испражненьями и кровью. Кавалер как в молодость вернулся, точно так воняли лагеря разбитых армий. Под мерзкими, заскорузлыми тряпками, на убогой кровати лежал крупный черноволосый человек. Совсем недавно он был силён, а сейчас и вправду был сер. Видно, как и сказала баба, кровь из него шла почти полтора дня.

Человек тот, как только глянул на Волкова, так, кажется, сразу узнал его. Лежал, вроде, при смерти, а тут глаз злобой налился. Лежал, сопел.

— Вижу, признал? — спросил кавалер, подходя к кровати.

Мужик не ответил, только зло смотрел.

— Молчаливый, значит. Сыч, а разведи ка огонька, без огня человек говорить не желает.

Сыч подошёл к мужику, пнул кровать и многообещающе сказал ему:

— Ты, братка, потерпи, ты только не подохни, пока я приготовлюсь. Уж дождись раскалённой кочерги, с нею-то тебе всяк веселей подыхать будет.

— Чего тебе? — хрипло спросил мужик у Сыча. Видно, в нем он чувствовал своего, с ним мог говорить, не то, что с господином кавалером.

— Меч где? — Сыч сразу заговорил с ним мягко, присел рядом с кроватью на корточки. — Найти нужно, вернуть, вещь ценная, но денег за неё вам много не дадут.

— У Ганса… он, — тяжело дыша и делая перерывы между словами, заговорил Чёрный Маер.

— А где Ганс?

— Ушёл, Вильма… велела всем уходить из города.

— Вильма велела? Велела? Так это она у вас верховодила? И каково оно, когда вами мохнатка верховодит? А, брат?

Бандит промолчал. Насупился.

— Да, расскажи, чего ты? — в словах Сыча чувствовалась жгучая насмешка. — Суровая она бабёнка была? Кому из вас давала? Она вас, по случаю, затычки для себя вертеть не заставляла?

— Суровая… — зло сказал Чёрный Маер и задышал тяжело, — она бы и тебя затычки… заставила вертеть.

— Меня? — смеялся Сыч. — Так я, может, и не против был бы навертеть ей затычек. — Вдруг он стал серьёзен. — Только вот есть тут человек, который из вашей Вильмы сам затычку сделает, когда найдёт её.

— Не найдёт, — Чёрный Маер даже фыркнул. — Вильма… не дура. Не найдёте вы её. Потому что… нету её уже… в городе. А где… я не знаю. Хоть режьте… меня, хоть жгите…

— Выйдите все, — приказал Волков, его уже бесил раненый бандит, подыхал, а заносчив был, кавалер едва сдерживался.

Все вышли из лачуги. А Волков подошёл ближе и спросил, заглядывая Маеру в лицо:

— Обещаю, что не убью, если ответишь мне на один вопрос, всего на один.

— Спрашиваете, — сухо произнёс бандит.

— Месяц назад останавливался в «Безногом псе» купчишка один с того берега, звали его Якоб Ферье, знаешь такого?

— Я… имён у них… не спрашивал, — говорил Маер. — Вильма с ними говорила. Нас… только для дела звала.

— Так помнишь купца?

— Нет, много их… было, разве всех… упомнишь.

— И что, всех убивали?

— Зачем? Только самых дураков и самых… жадных. Кто с добром… своим по-хорошему… расставаться не хотел. А так… чего зря душегубствовать. Вильма так вообще чаще… спаивала отваром.

— У купца того сумка была кожаная с бумагами. Может, помнишь?

— Не помню, она… хоть пол талера… стоила? — бандит говорил всё тяжелее и тяжелее.

— Нет, не стоила.