Читать книгу "Юрий Трифонов - Семен Экштут"

Этот толстовский замысел не был осуществлён. Однако, опираясь именно на эти чётко сформулированные Толстым принципы, Трифонов сумел написать свой исторический роман. Во-первых, он взглянул на проблемы, волновавшие его современников, в ином временно́м масштабе — обратился к эпохе Великих реформ, когда в России впервые стала формироваться демократическая интеллигенция, исповедовавшая как либеральные, так и революционные идеи. Во-вторых, писатель мастерски изобразил в «Нетерпении» и революционеров-народовольцев, и либералов, и заурядных обывателей, и самого царя Александра II. Это казалось невероятным! Человеческий, а не обличительный или окарикатуренный образ императора — точнее, психологический портрет Александра Николаевича Романова — был совершенно немыслим не только на страницах советского исторического романа, но и в сугубо научных сочинениях советских историков. Юрий Валентинович Трифонов попытался всех понять и не хотел никого судить. Однако современники писателя, поднаторевшие в выискивании более или менее прозрачных аллюзий либо глубоко скрытых намёков, не сумели должным образом оценить то, что сделал Трифонов.

В конце сентября 1979 года в выходящей в Париже еженедельной газете «Русская мысль» была опубликована статья известного в своё время диссидента Михаила Агурского с претенциозным названием «Полемика с диссидентами Юрия Трифонова». Автор статьи, весной 1975-го эмигрировавший в Израиль, мог не опасаться политических преследований и рассуждал без оглядки на советскую цензуру. Он сделал то, на что никогда бы не отважился ни один советский критик: попытался выявить якобы имевшийся в «Нетерпении» антидиссидентский подтекст. «Создаётся впечатление, что автора больше всего интересовала психология революционного и оппозиционного движения как такового, прежде всего современного советского инакомыслия. Это даёт ему повод к завуалированной критике советских диссидентов, хотя нельзя утверждать, что эта критика ведётся с официальных позиций. Трифонов ищет параллелей между народниками и советскими диссидентами, подчёркивая бесплодность их борьбы… Не был ли для Трифонова прообразом Желябова — В. Буковский, Гольденберга — П. Якир или В. Красин, а Окладского — А. Добровольский?.. Лично я в этом уверен…»[205]Оставим на совести автора весьма спорное отождествление диссидентов с народовольцами: явное приписывание Трифонову собственных мыслей и неявное желание представить «Нетерпение» как антидиссидентский роман, подобно тому как в русской классической литературе XIX века существовал так называемый антинигилистический роман. Суть не в том, стремился ли Юрий Валентинович осудить диссидентов, сознательно вызывая у вдумчивого читателя подобные ассоциации с современностью. (Сам Трифонов это отрицал, утверждая, что такие мысли даже не приходили ему в голову.) Суть в другом. Книги имеют свою судьбу. Написав «Нетерпение», Трифонов создал не только образец прекрасной прозы, но и заставил посмотреть на современную ситуацию в ином масштабе — в большом времени истории. Для тех, кто эмигрировал из СССР и уже несколько лет жил на Западе, его книга стала путеводной нитью, дающей возможность попытаться отыскать ориентиры и найти выход в запутанном лабиринте советских реалий. Была ли данная попытка добросовестной и удачной — это совсем другой вопрос. Важно, что повесть «Нетерпение» позволяла такую попытку предпринять, а оценка её литературного результата во многом зависела от таланта рецензента. «Задача писателя — рассказать ещё о том, что ВНЕ книги. Читатель должен пытаться понять не только то, о чём рассказывает книга, но и то, что она ХОЧЕТ высказать»[206]. Таково было писательское кредо Трифонова. И Михаил Агурский, выдвигая в высшей степени спорные гипотезы, фактически рассуждал в рамках эстетических принципов автора «Нетерпения».

Уже первая фраза «Нетерпения» настраивала читателя на злободневность темы. «К концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна. Спорили лишь о том: какова болезнь и чем её лечить?»[207] Формально речь шла о давно прошедших временах конца 1870-х, но все умели читать между строк. Подход к истории России, как к истории болезни, был нов и смел. И хотя журнальный вариант «Нетерпения» был опубликован в либеральном «Новом мире», а советское образованное общество уже делилось на либералов-западников и патриотов-почвенников (последние предпочитали журнал «Октябрь»), в начале 1970-х ни один образованный человек не посмел бы оспорить эту мысль. Действительно, страна была больна. Споры шли о симптомах или следствиях с каждым днём прогрессирующей болезни, но мало кто задумывался о её причинах. Трифонов любил цитировать Артура Шопенгауэра. «Талант попадает в цели, в которые простые люди попасть не могут. А гений попадает в цели, которые простые люди не видят»[208]. На сей раз сам писатель попал в цель, о существовании которой даже не подозревали его «простые» современники.

Обратившись к истокам возникновения русской демократической интеллигенции, Трифонов установил, что с момента своего рождения эта интеллигенция несла на себе родимые пятна нетерпения и бескорыстия. Сам писатель признавался, что если бы он не назвал свою повесть «Нетерпение», лучшего названия, чем «Бескорыстие», трудно было бы придумать. Герои повести Трифонова, желавшие одним решительным ударом раз и навсегда покончить с вопиющей социальной несправедливостью, были нетерпеливы и бескорыстны одновременно, ибо не жаждали обрести для себя лично никаких благ или преимуществ. Революционеры-народовольцы, видевшие, что после отмены крепостного права иные из недавних люмпенов начинают быстро обогащаться и эксплуатировать неимущих в геометрической прогрессии, увеличивая размер несправедливости в мире. То, что при этом во вступившей на путь капиталистического развития стране строились заводы и сотни тысяч пролетариев порывали с «идиотизмом деревенской жизни» и приобщались к городской культуре; строились земские школы и больницы, прокладывались стальные магистрали и вступал в свои права век пара и электричества, для миллионов людей делавший жизнь более комфортной, — всё это российские радикалы и русская интеллигенция предпочитали не замечать. Они были готовы ниспровергнуть существующий миропорядок и пожертвовать всем, включая самих себя и своих близких, ради обретения какой-то высшей справедливости — так, как они её понимали. И всякий, кто безоговорочно не разделял их представление о справедливости, объявлялся ими подлецом.