Читать книгу "Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман"

Настроение было лучше некуда. Любая задержка воспринималась как лишний день вдали от передовой: мы ехали домой — вот что было главным и решающим. Большинство из нас не видело Германии как минимум год, и все разговоры были о наших любимых и о том, что мы первым делом сделаем, оказавшись в родных стенах. Все мы старались не думать о том, что это всего лишь месяц или четыре недели, которые пролетят незаметно, и нам снова предстоит возвращение на фронт. Мы жили настоящим и ближайшим будущим. Хотя все купе были забиты до отказа, никто не хныкал по поводу нехватки места даже ночью. Повторяю, наш настрой сводился к следующему: сегодня есть сегодня, а завтра будет завтра. Весь офицерский состав ехал в вагонах второго класса, куда менее переполненных, а от полковника и выше — по два человека в купе, а иногда поодиночке, их денщики размещались все вместе.

Когда мы пересекли румынскую границу в районе Яссы, каждый из нас получил большой пакет («пакет от фюрера»), копченая колбаса и другие деликатесы, произведенные на оккупированных территориях. Уж кому-кому, а нам было хорошо известно, как голодали русские, но я сильно сомневаюсь, что это вызывало у нас укоры совести от сознания того, что мы отбираем от них последний кусок. В конце концов, от нас ведь постоянно требовали проявления твердости во всем.

В Бухарест мы прибыли прекрасным солнечным утром; наш комендант эшелона скрипучим голосом через громкоговоритель объявил, что здесь нам предстоит пересадка и что поезд на Вену отходит от другой платформы через двенадцать часов. Но вышло так, что в Бухаресте мы задержались не на полсуток, как было объявлено, а дня на два. В мгновение ока мы организовали «помещение для сна» прямо на платформе, и поскольку все боялись пропустить поезд в Германию, который мог подойти в любую минуту, никто не отваживался сбегать в город.

Если судить по вокзалу, создавалось впечатление, что местные жители существуют в условиях страшной несвободы. Странно, что мы усмотрели это в Румынии, но не у себя на родине. И здесь, как и у нас на родине, на всем лежала печать милитаризации. Повсюду мелькали люди в военной форме, военные и полиция (сотрудники которой нередко появлялись и в штатском) вели себя беспардонно, высокомерно, повсюду проверяли документы, и те, у кого их проверяли, выглядели испуганными. Вообще здешние люди выглядели забитыми, да и были таковыми. Но вот спрашивать документы у нас, немецких солдат, они не решались, в противном случае мы бы взбунтовались.

Вдруг на площади перед вокзалом собралась толпа. Что-то произошло. Вскоре выяснилось, что у одного немецкого офицера похитили весь багаж, отставив лишь оружие. Оказывается, он сидел на своем чемодане, рассчитывая, что из-под него багаж уже не вытащат, и незаметно для себя придремал. С его стороны это было легкомыслием, ибо никак нельзя было недооценивать изобретательность румынских воров. Когда он проснулся, выяснилось, что какой-то ловкач острым ножом взрезал кожаный чемодан и выгреб содержимое. «Слаще злорадства нет ничего на свете», — утверждает старая немецкая поговорка, и только немногие из нас сумели подавить злорадную улыбку, выслушав эту историю, мы явно не были склонны проявлять сочувствие к представителям нашего офицерского состава. Пострадавший тут же обратился к представителям румынской «сигуранцы», те сочувственно покивали, после чего перебросились парой слов со станционными уборщиками, но никто ничего не мог сказать. Когда наш поезд, пыхтя и изрыгая облака дыма, стал подходить к платформе, его приветствовали ликующими криками.

Потом мы потащились дальше через Будапешт, Вену и Прагу, созерцая из окон вагона живописные пейзажи. Чем ближе мы подъезжали к дому, тем больше серьезнели лица — нас волновала предстоящая встреча с родными и близкими. Мне представляется, что, высказывая тогда мнение о том, что, дескать, эта поездка из России через Румынию, Венгрию и бывшую Чехословакию была своего рода постепенным приобщением нас к цивилизации, от которой мы успели отвыкнуть, то это следует приписать глубоко укоренившемуся в нас чувству ложного превосходства над представителями других наций. И когда мы пересекли границу Германии южнее Дрездена, нашей радости не было предела. Я не могу понять, почему для всех нас стало неожиданностью увидеть и у себя дома все те же лица, отмеченные печатью военных невзгод. Казалось, на нас вообще никто не смотрит, а когда мы попытались привлечь их внимание громкими криками, люди всем своим видом показывали, что лучше бы нам заткнуться и помалкивать в тряпочку.

Потом был шумный Лейпциг, конечная остановка нашего воинского эшелона. Отсюда каждому предстояло добираться до дома в. индивидуальном порядке. Один парень, куда искушеннее меня по части поездок по железной дороге, посоветовал мне предпринять один полезный трюк. Все равно, в вокзальной суете никто бы нас потом не узнал. Я согласился. А суть трюка заключалась в том, что я, прибыв домой, явился с докладом к коменданту станции не в тот же день, а на два дня позже. Правда, для этого пришлось не бриться и вообще сохранить свой первозданно-поездной вид и, разумеется, с чемоданом в руках. Мне даже не потребовалось никаких доводов в пользу оправдания двух дней «опоздания», и я таким образом урвал для себя хоть пару денечков на гражданке.

Получилось так, что моя мать не получила письма, в котором я сообщал о том, что приеду в отпуск, и, когда явился домой, ее не было. А дом был все тот же, прежний, уютный и прибранный, как и раньше. Я не торопясь распаковал чемодан и стал ждать прихода матери. Ждать пришлось недолго, и когда она вошла в квартиру с хозяйственной сумкой в руках, она бросилась обнимать меня и расплакалась, да так, что и я не выдержал и тоже разревелся, как ребенок. Какое-то время мы даже не могли заговорить. Это было самое чудесное возвращение домой за всю жизнь.

Потом мы все же успокоились и пообещали друг другу не отдавать себя на милость эмоциям во время моего пребывания в течение предстоящего месяца, а наслаждаться каждой минутой, а об отъезде раньше чем за два дня до него не заговаривать. Тогда, после смерти отца, мать работала кухонной рабочей в железнодорожной столовой. Она сразу же попросила отпуск на месяц, и ей, разумеется, его предоставили. После мы навестили всех наших родственников, съездили на пару дней в ее родную деревню, побывали везде, где любили бывать раньше, сходили на концерт, в театр, в кино, а чаще всего просто оставались дома, в нашей уютной квартирке. К нам в гости часто приходили знакомые и родственники. Кое-кто намекал на «подарок от фюрера», продуктовый пакет из России, рассчитывая полакомиться. Но мать быстро пресекала подобные попытки, считая, что ее долг — в первую очередь хоть немного подкормить меня.

Почти каждый день я ходил в город и побывал во всех знакомых местах детства и юности. Конечно, я предпочел бы гулять не в одиночку, а с какой-нибудь подружкой, но по причине моей врожденной застенчивости, да и окопной жизни на Восточном фронте, я вбил себе в голову, что никакой девчонке не захочется иметь со мной дело. Почти все мои друзья тоже были на фронте, и мы встретились только с одним парнем, тоже с нашей улицы, который тоже пришел в отпуск из «ваффен СС», действовавших в Польше. Он все время талдычил о нашей великой христианской цивилизации, о величии нашего рейха, но проглатывать и переваривать всю эту высокопарную бредятину в свете пережитого мной в России было уже трудновато для меня. Танцы были по-прежнему запрещены в Германии — мол, война, гаштетов, где подавали шнапс, сильно поубавилось за время моего отсутствия, да и там кроме шнапса почти ничего не было, ни пирожных, ни сладостей. И хотя мы с матерью ни разу не заговорили о предстоящем отъезде, он нависал над нами подобно грозовому облаку все время моего отпуска.