Читать книгу "Лавка забытых иллюзий - Сергей Литвинов"

Все устроилось необыкновенно быстро. Междугородний звонок — и в Москву приехала Димина мама с вещами, банками с вареньем и деньгами на пропитание. А уже десятого ноября Р-в пошагал вместе с Б-ным в люберецкую школу. На постой его определили на тот же диван, где спал Мишка. Другого места в двухкомнатной «хрущевке» для него просто не было.

Совместное ночевание двух друзей никого вокруг не смущало. Даже шутливых намеков не было.

Мы все трое встречались как минимум дважды в неделю в физматшколе МЭИ.

Я и в квартиру Мишкину зачастил. Хотя и раньше друзья не обходили ее стороной, теперь, когда там расположились сразу двое, она стала пользоваться едва ли не впятеро большим успехом. Тем более оба родителя Михаила много работали, отец мотался по командировкам, мама была парторгом, часто задерживалась в своей школе. А пару недель мои друзья даже жили вдвоем, без родителей вовсе!

Когда наступили зимние каникулы, я откуда-то узнал, что в Театре на Таганке стали давать двенадцатичасовые спектакли.

— Детские утренники? — иронично откликнулся Михаил.

— Ага, — поддакнул Дима. — Сказочки. «Павшие и живые», например. «Послушайте!», «Зори здесь тихие».

Совершенно понятно, что в лучший театр Москвы в двенадцать дня в будни попасть было все-таки легче. Несколько раз в каникулы мы часам к одиннадцати подгребали к театру. И обычно удавалось мало того что купить билеты — покупали их в итоге на всю банду из четырех-пяти человек: либо бронь в кассе, либо с рук. Смеялись, с каким великолепным апломбом пожилая дама, продававшая с рук три билета, однажды приструнила Диму: «Молодой человек! Вы все-таки в театр идете, могли бы и рубль дать».

После спектаклей мы не спешили разъезжаться по домам. Бродили по засыпанной снегом Москве, обсуждали. Даже странно вспомнить сейчас, что я совсем недавно видел брызжущих энергией и, главное, заводных, молодых и живых Высоцкого, Хмельницкого, Филатова, Фараду, Савину, Дыховичного.

Логарифмическая линейка

Гулянки не мешали нам учиться. Ставка была велика: поступление в вуз не шутка. Ради подобного приза можно было постараться — тем более что мы краешком, в стройотряде, уже вкусили сладкой студенческой жизни.

Все выглядело совершенно безоблачно — до поры, но однажды вечером мама сказала мне:

— Мне Галина Семеновна звонила.

Начало разговора в любом случае не предвещало ничего хорошего, и я, чтобы выиграть время, уточнил:

— Мишкина мама?

— Ну да. Ты знаешь, что Мишка еврей?

— Ну, я догадывался. А какое это имеет значение? — даже с некоторым вызовом произнес я.

— Для вас с Димой — никакого, для меня тоже, а вот для института — имеет.

— То есть?

— Существует негласное указание: затруднять евреям получение высшего образования. Особенно на престижных факультетах, в лучших вузах. Программу приняли в противовес еврейской эмиграции в Израиль и США. В нашем МЭИ она используется тоже.

— Ну и что это значит?

— Мише на экзаменах будут доставаться сложные вопросы. Самые сложные. И его, скорее всего, завалят.

— Мама, — выкрикнул я, — но ведь это же подло!

Она развела руками:

— Ну а что мы-то можем поделать?!

— И что, ничего нельзя изменить? Поменять национальность? Паспорт?

Мама покачала головой.

— Галина Семеновна говорит, что нет. Она говорит, что, если бы это было возможно, она бы любые деньги заплатила, но — нет.

Каждый раз, когда меня уверяют (или я сам вдруг начинаю думать), что жизнь при социализме была лучше, я вспоминаю эту сцену. И еще — свою реакцию на нее. Как бы ни омерзительно сейчас выглядели власть и общество, люди вряд ли оставили бы без внимания, без возмущения и без сопротивления подобные начинания властей. И особенно восстали бы молодые. Представляю демонстрации. Бучу в соцсетях. Листовки и посты протеста.

А мы в то время… О, мы с младых ногтей были конформистами. Мы стали чемпионами мира по конформизму. Советский человек приспосабливался к разнообразным, творимым системой подлостям столь же естественно и не задумываясь, словно дышал. Впрочем, о чем это я? В семьдесят шестом я и слова такого — «конформизм» — не знал. А когда б вдруг услышал, подумал, что оно к газовым конфоркам имеет отношение. Что-нибудь вроде: «Устойчивое горение газовой горелки называется конфоризмом».

Мысль возмутиться — вслух, гласно — даже не пришла нам с Димой и Мишкой в голову. А если бы вдруг пришла — что мы могли бы сделать? Выйти на демонстрацию? Выступить на собрании? Написать жалобу в газету? Но мы понимали, что любой публичный протест означал бы для нас конец всего. И, наверное, если б и вправду осмелились — были бы дураки. Жизнь для нас была бы кончена. Нас бы посадили, а до момента, как в стране станут выпускать не только диссидентов, оставалось еще как минимум десять лет, нам бы хватило.

Впрочем, есть ли толк множить задним числом «если б да кабы». Не знаю, как Диме (и не у кого теперь спросить), но мне мысль о публичном возмущении даже не приходила в голову.

И еще я тешил себя спасительной иллюзией, что все, о чем говорили и к чему готовились Мишкина и моя мама — неправда. Сведения о национальных барьерах — страшилка или даже вражеская пропаганда. А социалистическое государство, которое столь красиво провозглашает равенство всех наций и народностей и новую общность людей — «советский народ», просто не способно на подобную подлость. Или, как разгневанно спрашивала Галина Семеновна: «Что же, у нас расовая сегрегация, как в США? И мы — как негры?»

В глубине души я надеялся, что, когда мы пойдем сдавать экзамены, выяснится, что на деле никаких препон не существует, и Мишка поступит в вуз так же, как и мы — заслуженно легко. И даже легче, чем мы — он ведь умнее.

Первым вступительным экзаменом была у нас физика, и результат оказался сладко-кислым. Я взял билет: два вопроса и задачка выглядели настолько примитивно, что я в первый момент даже заподозрил подвох. Но нет, все оказалось и впрямь элементарно! Я подготовился и пошел сдавать — самым первым из всего потока, и вылетел через двадцать минут, словно пробка из шампанского: пятерка! И в тот момент уверился: готовились мы не зря, и институт для меня становится реальностью.

Дима сдавал в одной аудитории с Михаилом, и он вышел гораздо позже меня.

— Как ты?! — бросился я к нему.

— Да я-то что, — отмахнулся он с неким преувеличенным самопренебрежением. — У меня-то пятерка. Я для Мишки задачу решал.

— И как?

— Зубодробительно. Нам такие даже БээФ никогда не давал.

— Правда? О господи. Слушай, да как же они смогли — специально именно ему подсунуть сложную?

— Как-как! Просто! У него экзаменационный лист напечатан с красной полосой поперек — они б еще желтую звезду нарисовали. И тот, кто билеты раздает, всем их выдавал с верху стопки, а Мишке — снизу. Вот и вся недолга! Ладно, Серега, мы еще повоюем. Задачку мы с ним все-таки решили, вопросы он тоже знает, сейчас пошел отвечать.