Читать книгу "Рамка - Ксения Букша"

А дядя Фёдор, кто его качает, кто подбрасывает? Что это за человек такой огромный, у которого огромное смеющееся лицо разъезжается, и огромные зубы – два есть, а двух нет – и чёртики в волосах? Это, наверное, тот самый, который называется ПАПА, и дядя Фёдор снова болтает ногами, а подмышкам так же больно, как и когда на костылях мчишься вперёд – первый раз за два месяца – ГУЛЯТЬ, но ерунда, что больно, зато сейчас будет ВВЕРХ! – и взмываешь под самый потолок, к люстре трёхрожковой, там в чашечках глупые засохшие букашки целыми толпами, а ПАПА уже ловит тебя снова, поймал, вспотевшего, хохочет, и – ВВЕРХ! Праздник это, салют, фейерверк. Только салют ты сам, и букет ты сам, и торт тоже ты сам, и всё вокруг букет, салют и торт, когда ПАПА приехал, ворвался к тебе и тебя ВВЕРХ.

Но вот Вики, и она стоит посреди парка развлечений, и ей совершенно некуда пойти.

А почему, Вики?

А потому, что любой аттракцион, на котором есть «вверх», предполагает и «вниз». И уже дурно, друзья мои, от этого вечного правила. От этих ваших заигрываний с притяжением, когда каждый вверх попахивает внизом, сразу, не дожидаясь, как понедельник, который начинается в субботу. Когда всякая революция пахнет контрой, а всякий новый год снова и снова затягивается петлёй. Отовсюду веет тоской, это обезьянник тоски, и птицы тоски летают и гадят кляксами бетона. И Вики не хочет лезть снова на эти качели; она отворачивается и от тарзанки, и от цепочки, и от центрифуги, и даже от колеса обозрения – нет, нет и нет. Всё это нет.

А идёт вместо этого Вики обратно к аллейке, и там, на этой аллейке, стоит продавец воздушных шаров с баллоном.

Можно парочку? – говорит Вики и вынимает деньги. – А… нет, сдачи не надо.

Продавец надувает шары. Третий, пятый.

Десяток как раз будет, – говорит Вики, озираясь. – Хотя вообще-то можно и двадцать пять. А… Давайте на все. Сколько это, интересно?

И вот на каком-то по счёту шаре происходит переход количества в качество. Вики становится мажоритарием шаров. Они тихонько тянут её за руку вверх, и Вики, оттолкнувшись, поддаётся. Под разноцветным виноградом. Деревья до неба не растут, но Вики ведь не дерево. Над дорожкой. Над аллеей. Над белыми скамейками и белым мороженым, белыми урнами и огоньками на крапиве. И над – качелями, над цепочкой, над тенями и светом. Мимо бесшумного колеса обозрения (там Алексис, ей кивнуть). Вот так, и никакого вниза. Теперь над парком. Открывается простор. Вон там огромное озеро, свежее жаркое небо. Тёмная зелень внизу. Рука не устала, не устанет никогда. Вики летит тихо-тихо, чуть по косой, но неуклонно вверх, как по ступеням. И над вершинами деревьев. Над землёй в квадратах и кругах. Над квадратами и над кругами. Изрытый лик земной. Заносит в облако, холод пронизывает Вики. Но только вверх, только вверх всегда, только туда, и никогда больше обратно.

39. Сон Галины Иосифовны

А Галке снится другое: что соседка по коммуналке померла, и вдруг выясняется, что у неё, оказывается, жила целая орава собак и кошек, и что вот прямо сейчас этих питомцев будут выгонять на улицу, а некоторые даже уже сбежали прямо сейчас.

И Галка в диком ужасе – как так? Почему же я про них не знала, как соседка сумела сохранить всех зверей в тайне? И как теперь их найти – всех? И сколько их? И какие они?

Она бежит по длинной вонючей чёрной лестнице вниз, во двор. Это их первый двор в Ленинграде: дровяные сараи, утоптанные бугры сухой земли, заросли крапивы и лютиков, а дальше – школа. Галка быстро находит облезлую таксу Шурку, хватает за ошейник; ладно; а вон вдали ещё одна собака, тоже соседкина – эта большая, чёрная, как телёнок, старая, зад вихляется. Галка подбегает к ней с таксой под мышкой, теперь домой надо вести. И тут прямо под ноги кидается третья – беспородная, чёрная, маленькая – это Кузька, Галя узнаёт его, щеночек, нашла его совсем малышом, умер от чумки. Так жалко его было! Он дрожал, глаза гноились. А теперь совершенно здоров, неужели от чумки выздоравливают? А вон на улице, среди тополей, мелькнула – Леди: вздорная, лает всё время, еду таскает и клянчит. Дурочка совсем. С ней точно трудно будет. Галка зовёт её лаем.

Теперь нужно подняться наверх. Кузьку сажает за шиворот, Шурка бежит наверх сама, Леди мечется взад-вперёд, а черную, большую, приходится тащить, помогать, лапы ей переставлять. А та пройдёт три ступени и садится на зад, не хочет идти, моргает сонно, зевает. Галка её опять – то пнёт, то погладит – идти просит, уговаривает. Ну давай же, милая, ещё пару ступенек. Пахнет псиной, Кузька вертится, под ноги кидается Леди, лает заливисто. Ещё четыре этажа вверх, и устала Галка ужасно, дышать не может, ни лаять, ни говорить.

А чёрная собака, старая, которой имени Галка никак вспомнить не может, сидит на попе сонно и смотрит на Галку. Никак её с места не сдвинешь, сидит и смотрит. Сонно лампочки гудят на чёрной лестнице, и Галке становится вдруг страшно, ужас, какой только в кошмарах бывает, поднимается изнутри. Она и хочет, силится вспомнить, как же эту собаку зовут, и чувствует, что имя, которое вертится на языке, настолько страшно, что мозг не хочет его вспоминать; но ведь она не встанет, не пойдёт наверх, если её не позвать.

Чёрная собака открывает пасть, и Галка понимает, что сейчас она сама назовёт свое имя. Оно так близко и так страшно, что Галка не может этого вынести и просыпается с криком; но на самом деле не просыпается, а попадает в другой сон.

И в этом сне Галка сидит в очереди к врачу, к тому, когда она болела в девяностые годы и еле выкарабкалась, за очередной квотой, капельницей, за чем-то таким. Врач принимает до пяти, на часах – четыре двадцать пять, а перед ней человек пятнадцать, и понятно, что сегодня врач Галку не примет.

Но врач выглядывает из своего кабинета и манит рукой именно её, Галку, помимо всей очереди. И она идёт, и никто не возмущается этому. Галка заходит в кабинет, а там темно, только один экран светится. И на экране нарисована – птица, распластанная; эта птица – она сама. «Осталось полчаса», – говорит врач.

Хорошо, говорит Галка, открывает дверь и выходит в коридор, а там никакой очереди больше нет, и только сидит вдалеке, на повороте у лестницы, та большая чёрная собака – большим чёрным пятном. И других собак нет. И людей. Только та большая, чёрная.

Галка делает к ней шаг и зовёт её по имени.

40. Сон Органайзера

Тотальная свобода!

Органайзер – его власть есть молния.

Он в аквариуме. На сотом этаже. Перед ним – гендиректоры всея Руси, двое, сменяющие друг друга на посту (дневной и ночной).

Уважаемые гендиректоры, – излагает Органайзер, помогая себе страстными, но экономными жестами. – Наша корпорация есть грандиознейшая корпорация с величественными целями!.. Мы должны стать первой технократической империей в мире, первой империей искусственного интеллекта, модифицирущей сами понятия жизни, смерти и смысла, отделяющей физическое от морального, как желток от белка, – Органайзер доволен своей метафорой, и он летит дальше. – Мы подсадим на нашу продукцию полмира! Престарин TM, Чумадан TM, Вразнос TM сделались частью жизни… самой жизнью для миллиардов людей на всём белом шаре и земном свете. Жизнь и смерть перестали быть феноменом философии и стали феноменом исключительно эндогенным, а значит, в первую очередь контролируемым!