Читать книгу "Слово Оберона - Марина и Сергей Дяченко"

— А я и не отказываюсь, — Уйма расселся на траве, по-турецки скрестив ноги. — Давай играть.

Палач вытащил монету, поплевал на неё, подбросил и поймал. Вышло так, что начинать старейшему.

— Стало быть, так, — начал палач, почёсывая неровную бороду. — Подвешиваешь голубчика за ноги…

* * *

Через минуту я сбежала подальше от костра. Максимилиан остался — связанный, он не мог бегать, да и Уйма не собирался его отпускать. Побродив по рощице взад и вперёд, я немного успокоилась. Выглянула из-за дерева — рассказывал Уйма, иллюстрировал руками: сложив кольцо большим и указательным пальцами правой руки, тыкал в него мизинцем левой. Старый палач слушал, на лице его недоверие сменялось глубоким вниманием.

Я поскорее отошла подальше. Побродила ещё. Нашла поганку, разнесла её в клочья зелёным лучом из навершия посоха. Нашла сыроежку и поступила с ней точно так же. Сила и уверенность посоха передались и мне. Подумаешь, палач с людоедом языками треплют. Что мне их языки?

Я попробовала взлететь, но получилось плохо. Я летала, как Гарольд в прежние времена, то есть барахталась над самой землёй, будто утопающая курица.

Время шло. Я снова выглянула из-за дерева. Опять рассказывал Уйма — глаза его горели, он складывал ладонями «домик». Противник слушал, лицо его было хмурым. Я хотела крикнуть, что нам пора, что мы теряем время, что Принц-саламандра может куда-нибудь отлучиться, — но, открыв уже рот, так и не решилась прервать этот жуткий поединок.

Тени деревьев укоротились, описали полукруг и выросли снова. Я нашла земляничную поляну, поела и развлеклась. Уйма и старый палач всё так же сидели друг против друга, всё так же говорили по очереди. Палач нервно дёргал себя за бороду. Уйма восседал, как статуя, и, стоило только старику закончить — без малейшей паузы заводил новый рассказ.

Они сбились только один раз.

— Это уже было! — услышала я с того места, где собирала землянику. Кричал палач, в его голосе были визгливые, истерические нотки. — Было-было, ты проиграл!

Я обмерла.

Что ответил Уйма, расслышать нельзя было. Людоед говорил, не повышая голоса.

— Было! Было! — надрывался палач. — Что недоговорил? Начало-то такое же самое!

Уйма снова что-то ответил. Палач заорал — и вдруг осёкся. Свистящий голос Уймы полился дальше. Я осторожно выглянула из рощи; Уйма рассказывал, как ни в чём не бывало, палач сидел, ссутулившись и глядя в землю. Шевелил губами. Вспоминал оригинальный способ казни?

Привалившись спиной к дереву, я сползла на траву и села, подтянув колени к животу. Ну когда уже это кончится? Ну когда?

* * *

Кончилось неожиданно. Я, кажется, задремала и очнулась от того, что голоса в ложбинке больше не бубнили. Я тряхнула головой, выглянула…

Старый палач сидел, закрыв лицо руками. Уйма, шевеля губами, пересчитывал деньги из его кошелька. Я наконец-то осмелилась подойти.

Максимилиан сидел там, где утром я поила его водой. Обычно бледное лицо его было зелёным. Ну точно как ряска в пруду. Я ахнула:

— Макс! Что с тобой?

Он посмотрел на меня мутными глазами, наклонился в сторону, и его вырвало на траву. Я отступила.

— Железяки возьмёшь? — не отнимая ладоней от лица, спросил старик. — Клещи? Свёрла? Тесак? Топор?

— На что мне твои железяки, — снисходительно бросил Уйма. — Хотя топор, пожалуй, сгодится. Не ржавый хоть?

— Смеёшься, сопляк! Из такой стали королевские мечи куют!

— Ну давай.

Максимилиан сидел, скрючившись, сжавшись в комок.

— Лена, — сказал Уйма. — Развяжи его.

Не дожидаясь, пока меня попросят дважды, я подскочила к Максимилиану и чиркнула посохом по верёвкам. Руки некроманта повисли — точно как тогда, в Соляной Бездне.

Старик снял с себя перевязь с огромным топором в чехле. Бросил к ногам Уймы:

— На. Подавись. Если придёшь в город на моё место наниматься — учти, что платят мало, работы много, пиво кислое, бабы тощие…

— Не приду я наниматься, — Уйма зевнул. — Ступай, уважаемый. Спасибо за науку.

Палач сверкнул глазами, но ничего не сказал. Закинул за плечи похудевший мешок (сыр, хлеб, картошка, ещё какие-то продукты горкой лежали на примятой траве) и заковылял прочь.

Глава 18 Огненный шар

— Ну что ты такая прибитая?

Я в самом деле шла, не поднимая головы. Хлеб, сыр, остатки вкусного мяса — всё пропало в глотке людоеда, да ещё бледный Максимилиан немного подкормился. А у меня аппетит как отрезало. И вот мы шагали по дороге: Максимилиан, свободный и притихший, Уйма с топором за плечами, я с посохом в опущенной руке. И было у меня на душе почти так же гадко, как в подвалах Принца-деспота.

— Что случилось, Лена? На кого ты дуешься, жритраву?

— А тебе какая разница? — огрызнулась я.

И тут же не удержалась:

— Что же ты раньше не признавался, что ты палач?

— Я? — людоед искренне удивился. — Ну ты, это… Врагов я ел, это бывало. А палачей в нашем племени не держат. Нет такой должности.

— Это не должность, — я смотрела под ноги. — Это призвание.

Максимилиан молчал. Я ждала, что он брякнет какую-нибудь гадость, но он молчал и смотрел под ноги. Это был совсем другой Максимилиан: соревнование двух палачей так на него подействовало, что он стал, кажется, ниже ростом сантиметров на пять.

И Уйма долго молчал. Я уже думала, что он не захочет продолжать разговор на эту тему. Но он сказал тихо, с упрёком:

— Вот ты, значит, в школу ходишь. Книжки читаешь. Телевизор смотришь, про который мне Оберон рассказывал. А у нас на островах ни книжек, ни телевизора. Только сказки. Ну традиция такая, детям на ночь сказки рассказывать, чтобы спали хорошо! Вся сказка — три слова, жил такой-то, встретил врага и победил его. А потом на полчаса — что он с этим врагом сделал. И всякий раз по-разному. Детишки же не любят, когда одно и то же! Они нового ждут!

Я подняла голову. Уйма глядел возмущённо, будто я оскорбила его в лучших чувствах.

— Так ты ему детские сказки пересказывал?

Максимилиан свернул к обочине, склонился, и его снова вывернуло наизнанку.

— Ну обычай у нас такой, — Уйма развёл волосатыми руками. — Что я могу сделать?

* * *

Стемнело. Собрались тучи, начал накрапывать дождик. Уйма шагал беззвучно, плыл над землёй — ни топота, ни вздоха. Максимилиан сопел, хлюпал носом, иногда даже поскуливал; ему было тяжело удерживать заданный Уймой темп, он то отставал, то нагонял людоеда жалкой семенящей трусцой.