Читать книгу "Лев любит Екатерину - Ольга Игоревна Елисеева"

Устинья и бровью не повела, когда кричащих барышень поволокли к краю поля, где торчала кривая сосна. Она заприметила на одной из них новые козловые сапожки, но посчитала ниже своего достоинства открыто просить государя разуть жертву. Собачку же захотела взять себе немедленно.

– Голубчик, подари мне эту шавочку, – обратилась она к Пугачеву уже совсем по-свойски. – Надо же и мне иметь заморский презент!

– Бери, – бросил тот.

Один из казаков подал Устинье в седло чудную тявкалку, которая сил нет рвалась к старой хозяйке. Девка мигом захапала и покрутила диковинного зверя в край полушубка. Пугачев тронул поводья.

При въезде в Яицкий городок повстречалась им согнутая до земли старуха в черном платке ниже бровей – глаза зеленые, злющие.

– Слезай, бесстыдница! – закричала она Устинье, грозя клюкой. – Вольно блудить с душегубами?

Девка спряталась за плечом Самозванца и оттуда показала старухе язык.

– За что это ты, мать, нас честишь? – рассмеялся Пугачев.

– Какая я тебе мать?! – понесла старуха. – Если и была у тебя мать, так давно в гробу косой удавилась! Я тебя знаю. Никакой ты не царь! Прошлым летом ты тут на реке бродяжил. Нанялся у меня гряды копать, да вырыл четыре могилы. Теперь на всю Россию могил накопать хочешь?

– А вот я тебя велю утопить! – рассердился Самозванец.

– Не надо, – взмолилась у него из-за плеча Устинья. – Это тетка моя полоумная. Евфросинья.

– Ну, твое счастье, мать, что племянница встряла, – буркнул Пугачев. – Задайте этой старой дуре плетей, – обратился он к сопровождавшим казакам, – и отпустите с миром.

Покатавшись еще недолго, Емельян отвез черноглазую к отцу на двор.

– Так что? Пойдешь за меня, Устинья Петровна? – спросил он, снимая ее с лошади.

Девка насупила брови.

– Ты вперед, государь, спроси у батюшки. А там и мой сказ послушай. У тебя таких, как я, целый воз. Зря разве болтают, что ты из Озерной вывез себе дворянку Харлову и по ее слову велел в Татищевой всех покойников хоронить?

Самозванец хмыкнул. Давненько бабы не разговаривали с ним так смело. Все тряслись, роняли горшки или застывали, как столбнячные. Та же Лизка хоть и мила, но ненавидит его до икоты. Боится, как собака шкворня. И ждет, когда в горло вцепиться. Удавил бы паскуду!

– Если хочешь меня в жены, – требовательно дернула его за рукав Устинья, – избавься от этой полюбовницы. Я мужа, хоть он государь, хоть простой есаул, ни с кем делить не стану.

И пошла в дом. Даже рукой на прощанье не махнула.

– А ведь и правда, государь, зачем тебе Лизка? – подал голос сотник Пьянов, ехавший по правую руку от Самозванца. – Наши-то Творогов, Падуров дюже ею недовольны. Изведет она тебя, опоит. А ты по широте сердца ничего не заметишь. Может, до нее лазутчики от твоих злодеев ходят? Может, яд передают? Вызнают про наши дела? Предательница она. Змея подколодная. Выдал бы ты ее нам головой. Мы бы ее порвали.

– Как порвали Митрия Корницкого? – хмыкнул Пугачев, вспомнив своего секретаря, безобидного парня, купецкого сына, схваченного по недоразумению в Илецком городке и прощенного уже под виселицей. Там Корницкий кинулся Самозванцу в ноги со словами: «Государь, я человек маленький. Только бумаги писать и умею. Скажи слово, буду служить тебе по гроб жизни». «Так ты грамотей? – спросил Емелька, теребя бороду. – Ладно, оставайся со мной, будешь пером скрипеть». Митрий полюбился Пугачеву, как полюбилась потом комендантша Харлова. Но яицкая старшина взревновала и уже в Берде по пьяному делу навязала секретарю камень на шею и спихнула в реку. Самозванцу оставалось только рукой махнуть. Крепко держали его казаки за хрип. Ни с кем не хотели делиться. Пиявки ненасытные!

– Узка моя улица, – сказал он Пьянову. – Шаг не по-вашему шагну, а вы уже за сабли. Чем вам Лизка помешала?

– Тем, что мягко стелит, – огрызнулся сотник.

– А эту мне оставите? – Самозванец кивнул на дом Устиньи.

– Чем плоха? – пожал плечами Пьянов. – Наша кость, казачья. Играйся, пока не прискучила.

Пугачев вздохнул.

– Узка моя улица, – повторил он. А потом дернул поводья и уже через плечо бросил: – Берите Харлову.

Из кибитки Лизавету Федоровну выволокли на снег, но уже не забавлялись с ней. Притащили Егорку в армячке и казацкой шапке. Связали руки, отшвырнули к кустам и там дважды бабахнули из ружья. Брат и сестра упали, успев удивиться, что снег не холодный, а жжется, и даже понять, что жгутся раны, из которых бежит на землю кровь. В них больше не стреляли, и они сползлись вместе, думая умереть, обнявшись.

Так и пролежали до сумерек. На краю пустоши, у чьего-то выжженного двора, под голыми ветками смородины. Падал снег. Щеки Лизы замело. Молодая женщина впала в оцепенение. Егорка все еще вздрагивал и сучил ногами. Идти они не могли, а жизнь все цеплялась за корявые кусты, не уходила, хотя ее никто не держал.

Вдруг послышались шаги. Шарканье. Старушечий кашель.

– Давай, что ли, мальчонку, сердечная, – цепкие костлявые пальцы впились Егорке в плечи и потянули наверх. – Доведу его к себе, вернусь за тобой, – пообещал чей-то голос. – Коли не помрешь, жить будешь. Стреляли-то дробью. Пьянчуги! И кончить человека толком не умеют.

Старуха ушла, тяжело, почти неся мальчика, чьи ноги волочились по земле, а голова клонилась до колен. Лиза ждала. Теперь время тянулось медленно. Надежда обострила чувства. Молодая женщина слышала, как в отдалении лают собаки, и боялась, что они подберутся к ней, начнут рвать, приняв за мертвую. Бабка все не шла. Холод сковал тело несчастной, вошел в кости и душу, отнял сознание…

Лиза открыла глаза в жарко натопленной избе под закопченным потолком. Впрочем, потолка-то она сначала не увидела. Лежала на животе, а спина горела огнем.

– Не бойся, девка, – из угла окликнула ее хозяйка, сучившая пряжу. – Я из тебя все дробины повыковыривала. Да горилкой потом и залила. Горилкой раны промыть – первое дело. Еще до того, как холстиной бинтовать. Можно козьей мочой. Но горилка вернее.

– Где мой брат? – еле слышно прошептала Харлова. Губы у нее распухли и шевелились с трудом.

– На улице с ребятами играет, – отозвалась старуха. – Его не в пример тебе едва зацепило. Ты-то, сердечная, вторую неделю лежишь. У тебя и жар был.

Лиза беззвучно заплакала. Они живы. Они вдвоем. Опять остались вместе.

Дела Бибикова, благодарение Богу, поправлялись быстро. Уже к середине марта он позатыкал дыры полками, которые Военная коллегия наскребла по сусекам. Хорошо зная дислокацию армии на Дунае, Потемкин понимал, где можно снять пару-тройку команд, не особенно ослабляя Румянцева. Вышло недурственно. Корпус генерал-майора Голицына преграждал дорогу на Москву. Генерал Мансуров правым крылом обнимал Самарскую линию. Ополчение казанских дворян двинулось к Уфе и Екатеринбургу. Вскоре пришли и первые утешительные известия. Врезаться в регулярный полк для Самозванца было совсем не то, что щипать крепостицы с инвалидами.