Читать книгу "Игрушечное сердце - Светлана Лубенец"

Виктор взял в руки странную куклу, обнаруженную на столе Козлова, и вгляделся в нее пристальней. Он узнал и узоры серебристой парчи. У матери было такое платье. Когда он был еще не Виктором, а маленьким Викой с локонами и шелковым бантом на груди, он очень любил это платье, потому что мать в нем казалась ему королевой сказочного Серебряного царства. Сейчас Юсупову захотелось расшибить эту куклу о стену, как он поступил с той, которую ему показала Лариса. Но эту не разобьешь… Тряпичная, мягкая… Чем-то похожа не тех, которые мать хранила в тяжелом деревянном сундучке, оставшемся со времен ее детства.

Виктор хорошо помнил, как мать достала этот сундучок из кладовки, чтобы предложить ему вместо красавицы Марты взять во двор кукол, сделанных руками ее бабушки. Но он, взглянув на Прекрасного Принца с кирпичным румянцем, на поблекшую Фею Цветов и Пионерку с желтыми нитяными косами, наотрез оказался. Их никак нельзя сравнить с Мартой. Он, маленький Вика, тогда должен был принести в жертву двору нечто более важное и значительное, нежели жалкий прабабкин самодел. Тогда он, конечно, вряд ли мыслил такими категориями, как принесение жертвы, но чутьем понимал, что принцы с феями и пионерками ему никак не подойдут. Мать потом убрала деревянный ящичек с куклами обратно в кладовку и больше никогда не доставала. Сейчас Виктор понимал почему. Именно с этого его пренебрежения прабабкиными поделками и твердого решения настоять на своем и началось их с матерью отчуждение. Сундучок ей об этом напоминал бы, а потому самым правильным решением было – опять убрать его с глаз долой.

Но почему эта, тоже явно самодельная кукла в серебристом парчовом платье, так тесно связанная с его матерью, оказалась вдруг в комнате еще достаточно молодого алкаша Козлова? И какое отношение все это имеет к Дане?

Виктор покрутил в руках мягкую, податливую куклу. Откинувшиеся волосы обнажили две жемчужинки, приклеенные к тем местам, где должны быть уши. Сердце Юсупова резко ухнуло вниз. Маришка часто надевала такие сережки. Он их очень любил, маленькие жемчужинки в перламутровых завитках ушек своей возлюбленной… Но нет… Уж с Маришкой эта жуткая кукла никак не может быть связана… Уж жемчужных серег в магазинах покупай – не хочу… С другой стороны… Марина жила у его матери… Тогда что же это за кукла такая странная… жуткая… с материнской брошкой, с серьгами, как у его погибшей девушки… И внутри тельца пальцы чувствуют… твердое… будто что-то в нем зашито…

Покрывшись испариной от необъяснимого страха, Юсупов схватил со стола нож, которым Владимир Никитич, должно быть, давеча резал колбасу, поскольку огрызки и шкурки от нее валялись тут же, и резким движением вспорол кукле живот. На стол со стуком вывалилось нечто, что Виктор сначала принял за перстень с большим самоцветным камнем. Взяв вещичку в руки, он понял – это запонка. И не просто абы какая, а запонка его отца, которого он никогда в жизни не видел. Эти запонки были единственным, что от него осталось. Мать хранила их в шкатулке вместе с жемчужной брошкой, которая сейчас на кукле, и другими немногочисленными украшениями.

Юсупов крутил в руках запонку и не понимал ничего… Почему она в кукле? Почему на кукле парчовое платье, как у матери? Почему на ней еще и материнская брошка, и Маринины сережки? Почему она у алкоголика Козлова? И что все это означает? Ответить на вопросы мог, похоже, только сам алкоголик Козлов, и Виктор бросился к нему. Артур уже несколько привел его в чувство, но на вопрос: «Где Дана?» – тот упорно отвечал: «Наверно, дома», – я а адрес воспроизвести не мог. Юсупов сунул ему под нос полурастерзанную куклу и выкрикнул:

– Где взял?!

Владимир Никитич потряс головой и невнятно произнес:

– Дык… у Данки и взял… дома… Думал, может, кто купит… – Тут у него несколько прояснилось в глазах, и, уперев их в Юсупова, он попросил: – Купи, а… Вишь, какая блестящая…

– Да где Дана живет-то?! Скажешь, или я тебя… – не своим голосом выкрикнул уже окончательно вышедший из себя Артур, который на самом деле, похоже, абсолютно не знал, что сделает с Владимиром Никитичем, ибо опробованы были уже все средства, а тот по-прежнему почти не соображал.

– Брось… – выдавил из себя любимое слово Виктор, которое в данном случае обозначало именно «брось бренное тело Козлова на произвол судьбы», и добавил: – Пошли… Сами найдем…

Не желая ничего отвечать на недоуменные вопросы Артура, Юсупов быстрым шагом пошел вон из комнаты, а потом – из квартиры. Уже в машине он опять отмахнулся от продолжавшего задавать вопросы приятеля:

– Погоди, Турок… Тут нечто странное, но Дану мы наверняка найдем…

Совершенно спавший с лица Артур спрашивать прекратил, в изнеможении после отчаянной борьбы с Владимиром Никитичем откинулся на спинку сиденья юсуповской машины и даже прикрыл глаза.

Во дворе дома, где он провел детство, Юсупову опять стало не по себе. Никогда его сюда не тянуло, и сейчас он с удовольствием дал бы деру. Видеть свою мать он не хотел. И многое дал бы за то, чтобы оказаться сейчас как можно дальше от этого места, но… Но он обещал Турку свою помощь.

Рука Виктора, нажимающая на звонок квартиры, в которую его принесли из роддома и где он прожил четырнадцать лет, заметно дрожала. Он хотел как-то подготовить себя к тому, что скажет, когда увидит мать, но голова была на удивление пуста. Артур молча стоял рядом и тоже выглядел настолько плохо, что, как говорится, краше в гроб кладут.

Наконец послышался легкий лязг открываемого замка, и на пороге появилась женщина, в которой Виктор сразу признал свою мать, хотя за двадцать два года, что он ее не видел, она очень сильно изменилась. Из миловидной, чуть полноватой женщины Наталья Ильинична превратилась в настоящую старую ведьму, костлявую и страшную. Возможно, все старые ведьмы поначалу миловидны, но злоба и недовольство миром, которые они носят в себе, разъедают их изнутри, со временем морщат их кожу, истончая и обесцвечивая ее, заламывая в жуткие и сухие, грозящие треснуть складки. Эти складки, сборясь и набегая друг на друга, окружали тусклые блеклые глазки женщины и сизый узкий рот. И лишь нос, настоящий ведьминский нос с неизвестно откуда вдруг взявшейся приличной горбинкой, торчал из жеваного серого лица неожиданно блестящим птичьим клювом.

– Что вам угодно? – спросила ведьма, и в ее скрипучем голосе Виктор сразу уловил знакомые высокомерные материнские интонации. Стараясь не причинить вреда ее тощему сухому телу, он втолкнул ее в квартиру, зашел сам и за руку втащил за собой слегка упирающегося Турка.

– В чем дело?! – испуганно заверещала старуха. – Я вызову милицию!

– Не стоит… мать… – сказал Виктор и, не глядя, протянул руку к выключателю. Тот оказался на прежнем месте. В коридоре вспыхнул свет, и Наталья Ильинична как-то сразу поняла, что стоящий перед ней мужчина назвал ее матерью вовсе не потому, что молодые так иногда позволяют себе называть пожилых.

– Вика… ты… – прошептала она, поскольку давно позабыла, что сын запретил ей так себя называть. Четырнадцатилетний Виктор, каким она видела его последний раз, напрочь изгладился из ее памяти. В памяти жил только послушный малыш с темными кудрями и прижатой к животу шикарной немецкой куклой. Она старалась не думать, куда этот ребенок делся, и потому жила в полном согласии с собственной совестью.