Читать книгу "Собачья голова - Мортен Рамсланд"

Аскиль несколько раз пытался заманить Круглую Башку на верфь, но того это не интересовало, нет, теперь он расхаживал с обмотанными вокруг рукава резинками, чтобы подчеркнуть свою лояльность компании «Резинки Бьорквига», девизом которой было «В Бьорквиговой резинке есть изюминка». После работы — по-прежнему с десятком резинок, обмотанных вокруг рукава, — Круглая Башка продолжал преследовать дочь трезвенника. Однажды его видели в трех метрах позади нее, в руках у него были два больших пакета, а в другой раз Турбьорн наблюдал, как он чинит колесо коляски, а Ида нетерпеливо подгоняет его.

— Ну и идиот этот Круглая Башка! — мрачно заметил однажды Турбьорн. Имя Круглая Башка постепенно стало синонимом выражения «полный придурок», но, несмотря на мрачный тон, Турбьорн всерьез не возмущался поведением Круглой Башки, ведь тот теперь был взрослым, а все знали, что взрослые имеют обыкновение вести себя глупо. Даже Ушастый понимал, что толку от двоюродного брата, несмотря на его два метра, во вражеском районе немного. Став представителем компании «Резинки Бьорквига», он не мог позволить себе бегать по улицам и бить детей по яйцам, и Ушастому поэтому приходилось рассчитывать только на себя и на прежних товарищей. Лишь Кнут испытывал сильное разочарование. «Вот дурак!» — бормотал он и, стянув одну из старых авторучек Аскиля, забаррикадировался в своей комнате, где Бьорк позднее, в этот же день, нашла его без штанов. Его маленький член был целиком измазан чернилами.

Много лет спустя у Кнута появится собственная татуировка, но сейчас, в конце пятидесятых, полностью разочаровавшись в Круглой Башке и страдая от новой привычки Бьорк перед сном проверять, нет ли на члене ее младшего сына неподобающих рисунков, он стал совершенно невозможным. Он стал убегать все дальше и дальше, выбрасывать из окон предметы все больших размеров, а через некоторое время один из его костерков на горе, разгоревшись, сжег весь склон. «К счастью, правильный склон», — обычно говорил Аскиль, имея в виду незаселенный склон горы. «Если бы дул южный ветер…» — так обычно начинала эту историю Бьорк. Позднее история о лесном пожаре, устроенном дядей Кнутом, станет нашей любимой. «Спроси бабушку, не расскажет ли она о том лесном пожаре», — говорила обычно Стинне, потому что знала, что бабушка не сможет отказать, если ее об этом попрошу я. «Расскажи историю о пожаре, который устроил Кнут», — говорил я, и Бьорк, прежде чем начать рассказ, заговорщически поглядывала на нас.

Но тогда — когда черный дым окутал склон горы — все было вовсе не забавно, ведь только что исчез Кнут, и Ушастого отправили на гору искать его. Тут Аскиль и увидел дым. Он опрокинул мольберт, что стоял на улице, и бросился в гору, позабыв про палку. Когда Бьорк вскоре после этого заметила, что горит лес, Аскиль уже исчез в клубах дыма, и до нее доносились лишь его отчаянные крики — он звал сыновей.

Потом она вместе с десятком соседей побежала на гору, вооружившись ведрами с водой и выбивалками для ковров, но толку от этого было мало. Огонь был неукротим, лес выгорел дотла, но что же с Ушастым и малышом Кнутом?.. На этом месте бабушка всегда выдерживала паузу: увидим ли мы когда-нибудь их снова живыми?.. Конечно! Потому что на самом деле Ушастый и Кнут были в порту и заметили черный дым лишь на обратном пути. Оказывается, Кнут, увидев, как разгорелся его костерок, испугался и побежал в порт, а Ушастый как раз туда и отправился на поиски. Он настиг Кнута на полпути и взял его с собой, потому что ему надо было забрать дневной улов крабов у знакомых мальчишек, а потом они пошли на Рыбный рынок, где крабы были проданы по десять эре штука. Вот почему они оказались дома, когда спасательная команда вернулась ни с чем. Аскиль был весь черный, когда сыновья вошли в калитку, он как раз только что подобрал с земли свою палку. Увидев их, он побледнел, крепко сжал палку и ударил ею Кнута по лицу так, что сломал ему нос.

— Ой! — завопил Ушастый, но сам Кнут не издал ни звука.

— Ой! — завопила Бьорк, встав между ними, и тут следует печальная сцена: все застывают на какое-то время без движения — только из носа Кнута медленно течет кровь… потом дедушка поворачивается и, не смыв с себя сажу, отправляется в пивную, а Бьорк осматривает сломанный нос Кнута.

Конечно же, эту последнюю часть истории бабушка всегда опускала. Ее рассказ обычно заканчивался тем, как она бросилась к вернувшимся сыновьям. «Если бы ветер дул в другую сторону, — говорила она обычно, — мы бы точно оказались на улице».

На следующий день после злополучного лесного пожара Аскиль нарисовал огромную картину полтора на полтора метра, и в тот же вечер она получила название «Пожар в Бергене». Мне кажется, что «Пожар в Бергене» — одна из самых удачных работ Аскиля: лицо цвета кобальта на фоне тлеющих угольков и движение палки, нарушающей равновесие картины, — все это представляется мне блестящей комбинацией его художественных приемов, но Аскилю она никогда не нравилась, ему гораздо больше нравилась картина «Врач и скальпель», благодаря которой через одиннадцать лет встретятся мои родители. И пока срастался нос Кнута, а Круглая Башка превращался из мужественного героя в совершенно обычного крупного мужчину, лесной пожар забыли, забыли про сломанный нос Кнута, и ежедневные голоса снова начали свою успокаивающую проповедь.

«О, удивительный город, монеты льются дождем, золото собирается на дне сундука», — монотонно повторял Расмус Клыкастый, дни которого были сочтены, и поэтому теперь ему приходилось особенно стараться.

— Мясистые крабы, большие и красивые, бодрые крабы — прямо бери и выкладывай на лед, — кричал Ушастый и показывал свое внушительное собрание монет всем кому ни попадя.

— Ой, как красиво, — воскликнула Бьорк, склонившись над сверкающими монетами, которые Ушастый чистил дважды в неделю.

— М-да, — сказал Аскиль, недоверчиво поглядывая на двухкилограммовую коллекцию монет, — и что ты с ними будешь делать?

Ушастый уже было решил повторить какие-то слова торговца монетами Ибсена, но тут вмешался чей-то голос, которого никто из них прежде не слышал. «Папа», — прозвучало рядом с ними, и у Бьорк по спине побежали мурашки — она поняла, что это говорит ее дочь, да-да, Анне Катрине стоит у них за спиной — в комнате Ушастого, и только что произнесла первое слово в жизни. Аскиль вскочил, Бьорк стала хлопать в ладоши, и уже на следующий день первое слово Анне Катрине Бьорк повторила в приемной доктора Тура, где голос моей бабушки последнее время звучал все чаще. «Она сказала „папа“», — сообщила Бьорк, усевшись на письменный стол Тура, а доктор между тем, как обычно, повесил табличку на дверь: «Опасность заражения — вход воспрещен». Бьорк пыталась изобразить доктору Туру странноватый голос дочери и одновременно смахнуть ворсинку с воротника его рубашки, но это у нее не очень-то хорошо получалось. И еще один голос — даже в большей степени, чем голос Анне Катрине — взбудоражил все семейство в эти дни, голос, раздававшийся на бергенских улицах: «Убери руки, осел, до свадьбы ты не притронешься ко мне!»

Что касается самой свадьбы, то в нашей семье всегда увлеченно обсуждался вопрос, что могла сказать Ида в брачную ночь, когда увидела татуированный член Круглой Башки. «Она, должно быть, была в полном восторге!» — говорил обычно Аскиль, на что Бьорк лишь отвечала: «Вот скверный мальчишка». И все-таки бабушка была не прочь поговорить об этом, а с годами ей все больше и больше стала нравиться эта история, которая в конце концов стала ее любимой. «Так сильно он ее любил, — говорила она обычно в конце своего рассказа, — что без колебаний позволил совершенно чужому человеку изуродовать свой крантик!»