Читать книгу "Обреченный на бой - Роман Злотников"

— Я — друг. — Он умолк, несколько сомневаясь в способностях мужика понимать человеческую речь, но потом продолжил: — Я ищу табунщика. Мне сказали, что его можно найти, если идти по этой тропе.

Мужик оскалился, причем по его лицу было совершенно не понять — улыбается он или злится, и хрипло произнес:

— Откуда у тебя Осыпь?

По-видимому, это было имя жеребца атамана, хотя Грон был не уверен, что правильно понял вопрос. Казалось, человеческая речь давалась мужику с гораздо большим трудом, чем лошадиная.

— Этот конь принадлежал вожаку разбойников. Мой хозяин его убил. Потом погиб сам. Я забрал всех лошадей, что были у разбойников и у моего хозяина. В деревне хотели отнять моих лошадей. Я не хочу отдавать их крестьянам. Я пригнал их табунщику. — Грон делал паузы после каждой фразы, пытаясь определить, какое впечатление производит его рассказ на собеседников, но по их лицам мало что можно было прочитать.

Первый, самый юный из всех, все так же скалился, на лицах остальных застыли разные выражения — от тупого равнодушия до злобной свирепости. Когда он замолчал, некоторое время стояла тишина, потом мужик у жеребца ткнул пальцем в сторону Грона и кивнул на коня:

— Этот мой.

Надо полагать, это означало, что когда-то жеребец принадлежал ему и, судя по бурной встрече, был утрачен при не совсем честных обстоятельствах. Грон согласно кивнул. Мужик немного подумал и широким жестом указал на остальных:

— Эти тоже хочу. Что хочешь взамен?

Теперь задумался Грон. Похоже, его план был более трудноосуществим, чем он предполагал. Он рассчитывал, что табунщик торгует лошадьми с деревенскими, но ни в одежде, ни в упряжи всех шестерых не было ничего привозного. Только нож, который первый метнул в него. Но этот нож был исключением, поскольку у остальных висели на поясе кремневые.

— Возьми в табун. Пусть живут. Жеребята будут твои. Кони — нет. Я приду — отдашь.

Табунщик несколько мгновений задумчиво рассматривал его, потом сделал какой-то жест. Грон напрягся, но скалящийся юнец боком подъехал к нему и протянул заскорузлую от поводьев руку. Грон несколько мгновений помедлил, пытаясь приготовиться к возможному подвоху, однако ничего подозрительного, кроме шестерых непроницаемых типчиков рядышком, не было. Но с этим уж ничего не поделаешь. И он, ухватившись за руку, вскочил на круп позади сына табунщика. Вроде бы все шло к тому, что его план срабатывал. Но он еще не подозревал, какой ценой.

Когда солнце уже село и только самые высокие пики сверкали последним приветом уходящего дня, ущелье, которым они ехали, внезапно раздвинулось, и они очутились в обширной долине. Паренек, за спиной которого сидел Грон, оказался неожиданно легок, а его конь достаточно силен, чтобы спокойно нести двоих, так что они двигались довольно быстро. Сначала они ехали одни, но через полчаса их догнали остальные. Лошади Грона скакали свободно, без всякой сбруи. Всю дорогу всадники молчали, и только старший время от времени что-то нежно всхрапывал скачущим рядом лошадям. По долине ехали недолго. Еще через полчаса показалась группа строений, напоминавших крытые загоны или большие конюшни. Почуяв дом, лошади прибавили ходу. Двое из сыновей табунщика обогнали их небольшой отряд и помчались вперед. Когда вся кавалькада подъехала к строениям, они уже открыли ворота. Всадники соскочили с коней и ввели их внутрь. Кони были быстро расседланы и обтерты пучками соломы. Табунщик сунул пучок и Грону, указав в сторону его лошадей. Грон никогда не был особо толковым конюхом, но с грехом пополам справился со своей задачей. Закончив с лошадьми, табунщик подошел к тем, которых обихаживал Грон, придирчиво осмотрел и удовлетворенно кивнул. Потом указал в дальний конец конюшни, где виднелся дверной проем, завешанный пологом из неизменных волчьих шкур. Как оказалось, там располагалось жилое помещение, которое представляло собой отгороженную часть конюшни с утепленной крышей и каменным очагом в углу. Все присутствующие были заняты делом. Паренек, на коне которого он приехал, уже хлопотал у очага, раздувая огонь. Старший молча приводил в порядок упряжь. А еще один, с перевязанной головой, едва войдя в помещение, тут же схватил колтун шерсти, по виду волчьей, водрузил его на прялку и принялся вить толстую, суровую нить. Остальные трое отсутствовали, видимо, занимались лошадьми. Пока варилась похлебка из овса и желудей, Грон исподтишка рассматривал хозяев. Старшему явно было много за сорок. Парню с перевязанной головой — не более двадцати, а кашевар был совсем юн. Все были крепкими, с кряжистыми фигурами, только самый молодой был несколько потоньше. Руки у всех троих были крепкие, длинные, с широкими, заскорузлыми ладонями. Волосы — засалены и торчали во все стороны, и с первого взгляда можно было точно определить, что все они — родственники. Одинаковые глаза, носы и манера, прищурившись, бросать по сторонам быстрые взгляды. Наконец кашевар попробовал свое варево и удовлетворенно повернулся к отцу. Тот поймал выразительный взгляд, поднялся и подошел к затянутому бычьим пузырем окошку. Приоткрыв его, он проорал что-то, отдаленно напоминавшее лошадиное ржание, и через несколько минут в дверь ввалились остальные. К этому моменту на камень, стоявший в центре помещения, был водружен большой медный котел и вытащены деревянные ложки, больше похожие на небольшие лопатки. Так закончился первый день.

Грон жил у табунщика уже целую четверть. Табун его составлял почти полторы сотни лошадей, и каких лошадей! Из того, что Грон видел до сих пор, эти были самыми рослыми и красивыми. Если сам табунщик со своим семейством были прямо-таки заскорузлыми от грязи, то лошади просто сверкали чистой, лоснящейся шкурой и вычесанными гривами. Естественно, это было немалое богатство. Поэтому ежедневно один из сыновей, обмотав копыта шкурами и взяв дорогой бронзовый нож, отправлялся вниз по тропе — сторожить, чтобы в долину не проник посторонний. Остальные пасли табун и заготавливали скудный прокорм себе и обильный лошадям. Вопреки предположениям Грона, табунщик не жил от своих лошадей. Несмотря на свою очевидную ненужность, в табуне ходил десяток «старичков», которых вполне можно было бы пустить на мясо и шкуры. Кроме того, все, что Грон знал о ценах в этом мире, говорило, что табунщик мог бы обеспечить безбедное существование себе и своей семье, продав даже треть табуна. Но табунщик, видимо, был так сильно привязан к своим животным, что не мог заставить себя расстаться с ними. И, кажется, такая его привязанность была не по нраву двоим старшим сыновьям. А может, просто злобность доминировала в их характерах. В остальном члены семьи походили друг на друга, как оловянные солдатики. Вся их жизнь крутилась вокруг лошадей. К исходу недели Грон понял, почему крестьяне не сильно жаловали табунщика. Тот отличался от них слишком многим. Весь день семьи был наполнен работой, и за весь день все пятеро произносили едва десяток слов. С лошадьми они и без слов прекрасно понимали друг друга. Им не нужен был никто другой, другие означали только помеху, вносили сумятицу в размеренную и привычную жизнь, а потому раздражали. Однажды утром Грон испытал это на себе.

В этот день все поднялись еще затемно. Завтрак был обильнее обычного, так как похлебка была приправлена бараньим салом. Столь редкий продукт явился, по-видимому, результатом обмена с деревенскими. После завтрака Грон привычно поднялся и пошел вслед за табунщиком. Однако в дверях перед ним возник старший сын. Обдав Грона злобным взглядом, он с силой отпихнул его, так что не ожидавший этого Грон отлетел в сторону. Второй братец рассмеялся и попытался пнуть зазевавшегося гостя, но Грон поймал его за ногу и чуть вывернул ступню. Сынок заорал. В дверях вновь возник табунщик. Быстро окинув взглядом место происшествия, он рявкнул, но на этот раз старший, который прежде лишь недовольно ворчал на рычанье отца, вдруг развернулся и заорал на папашу. Видимо, это было в первый раз, потому что табунщик опешил. А старший шагнул было к Грону — то ли намереваясь освободить поскуливавшего от боли брата, то ли поплотнее заняться Гроном, — но в следующее мгновение взвизгнул и дернулся в сторону. Опомнившийся отец принялся активно восстанавливать статус-кво, охаживая обнаглевшего сына кнутом по спине, плечам и чему ни попадя. От удивления Грон даже выпустил ногу второго братца. Когда старший забился в угол и сжался, закрыв голову руками, табунщик, тяжело дыша, прекратил экзекуцию. Окинув всех присутствующих свирепым взглядом, он повернулся к Грону и яростно бросил ему: