Читать книгу "Самое гордое одиночество - Анна Богданова"

И после инцидента с серебряной пудреницей ни одного увлечения! Нина Геннадьевна месяца полтора находилась в глубочайшей депрессии – она почти ничего не ела, почти не выходила из дома, а только лежала на кровати и сосредоточенно глядела в потолок. Что она могла рассматривать на нем так долго, неизвестно, известно лишь, что взор свой она оторвала от него в ту роковую минуту, когда узнала от дочери по телефону, что та на 11-й неделе беременности. Этот факт как-то встряхнул бедную женщину, она несказанно обрадовалась, что сразу в третий и в четвертый раз станет бабушкой. Хотя чему тут радоваться, не знаю, так как Михаил не собирался возвращаться к Анжеле, а та, в свою очередь, не собиралась говорить ему о своем интересном положении.

– Это мои дети! И ничьи больше! Для чего я должна говорить этому ослу, что я от него беременна?! Чтобы он и этих, еще не родившихся, забрал в адвентистское логово? Только через мой труп! – возмущенно кричала она.

И чем больше рос ее живот, тем реже она ездила к «старшеньким» – скоро, наверное, и вовсе перестанет. А вот мамаша ее, напротив, все чаще стала наведываться к Лидии Михайловне Поликуткиной, в чьей малогабаритной двухкомнатной квартире ютились бывший муж Нины Геннадьевны, бывший зять, двое внуков и, собственно, сама бывшая уже теперь сватья. Но самое удивительное – живот Анжелкиной родительницы тоже начал расти!

Как потом оказалось, Нина Геннадьевна придумала себе довольно странное увлечение – заболеть мнимой беременностью. Она начала с фланелевого одеялки Кузи – свернув его в четыре сложения и засунув в резиновые утягивающие трусы, купленные на два размера больше как раз для этого случая, она отправилась к сватье под предлогом навестить внуков – мол, истосковалась по крошкам ужас как.

Нина Геннадьевна настолько увлеклась этой придуманной собственной игрой, что сама поверила в свою беременность, и однажды ее даже стошнило в гостях у Лидии Михайловны в присутствии бывшего мужа. Иван Петрович удивленно посмотрел на ее увеличенное чрево, к которому та уже прикладывала небольшую думочку, взгляд его выразил сомнение и недоумение одновременно, однако тогда он промолчал.

Итак, Анжелка Поликуткина (в девичестве Огурцова) и ее мать снова были абсолютно счастливы!

Пульхерия не одобряла эти их действия – она то и дело недовольно фыркала, закатывала глаза к потолку и покручивала пальцем у виска – мол, что дочь, что мамаша – обе с закидонами. Отрицательно наша гинекологиня относилась и к Иккиному избраннику, а когда увидела его впервые, чуть было в обморок не упала – испугалась:

– До чего ж страшный! И где они его только откопали с Людмилой Александровной? – делилась со мной своими впечатлениями Пулька.

– Ну, может, он как человек неплохой! – отвечала я, то ли заступаясь за Икки, оправдывая ее выбор, то ли мне самой очень хотелось верить в то, что Сергей Юдин – хороший человек.

Однако Пульхерия не унималась и стала осторожно капать Икки на мозги, повторяя одно и то же:

– Не пара он тебе, не пара!

– Это почему? – тут же переходила в наступление заведующая единственной проктологической аптекой Москвы, от всей души желая, чтобы наконец решилась ее судьба и домашний, умный «мальчик» все-таки стал ей парой.

– Ну как бы это помягче сказать... Во-первых, намного ниже тебя ростом! Вы с ним ужасно, ужасно смотритесь!

– Это не главное! – не отступала Икки.

– Но он страшный!

– А мужчина и не должен быть красивым, он должен быть немного симпатичнее обезьяны!

– Что о твоем Юдине никак не скажешь!

– Злая ты, Пулька! – На том обсуждение Иккиного жениха завершалось, а будущая бухгалтерша сказала мне как-то, что Пульхерия наша не только злая, но и завистливая, потому что у нее женихов и на горизонте не видать.

Что правда, то правда – у Пульки действительно не было потенциальных претендентов в мужья, но зато поклонников – хоть отбавляй. Возле нее вились женатые и многодетные, просто женатые и бездетные, закоренелые холостяки, разведенные много лет тому назад и совсем недавно, которые мечтали поплакать на ее груди; врачи-коллеги, доктора из других отделений, санитары, один медбрат, мужья и любовники ее пациенток, даже тот самый чудик-скульптор все еще мечтал ее лепить. Но все ограничивалось легким флиртом, в крайнем случае – связями исключительно для укрепления здоровья и повышения жизненного тонуса.

Все это время Пульхерию больше заботили не интрижки с противоположенным полом, а осуществление другой, совсем не касающейся мужчин цели, которая превратилась, пожалуй, из цели в заветную мечту. А именно: скинуть с должности заведующую гинекологическим отделением – Людмилу Васильевну Черепову, которую пристроили в больницу по блату, переведя из обычной районной женской консультации.

Полторы недели тому назад, в пятницу, медперсонал в предвкушении выходных вторую половину дня ходил по отделению расслабившись, работать никто не хотел – все думали только о том, как бы пораньше покинуть свой пост. Все, кроме Пульки – она тайно решила остаться на работе и посмотреть, что будет вечером. Интерес ее был совсем не случаен, а вызван небывалым доселе рвением заведующей гинекологическим отделением подежурить вместо доктора Мартыненко. «Здесь что-то не так!» – подумала Пульхерия и закрылась на ключ в своем кабинете.

В 16.00 Пулька услышала счастливый хохот Череповой возле своего кабинета, затем ослиное «и-го-го», которое принадлежало какому-то мужчине.

– Сейчас возьму ключ от люкса! А ты сходи в мой кабинет, там поднос с фруктами, коньяком и шампанским, – возбужденно, даже задыхаясь как-то, проговорила Людмила Васильевна, и снова счастливый смех, потом ослиное «и-го-го!» и восторженный шепот: – Ах! Какой ты нетерпеливый, Хамитик! Ступай! Встретимся в 408-м! Ну, перестань! Ну не тут! Хи, хи, хи!

– И-и-го-го!

«Так, так. Не зря я сегодня осталась! Хамитик, стало быть! Вот оно что! С новеньким санитаром связалась! Ну, ну!» – злорадствовала Пулька – ей оставалось только выждать удобный момент.

Как она потом мне объяснила, люксами в их отделении принято называть платные фешенебельные палаты, где за немалые деньги лечатся богатые пациентки. В люксах предусмотрены отдельные ванные, телевизоры, холодильники; стоят какие-то привезенные то ли из Англии, то ли из Германии специальные кровати – очень широкие, напоминающие арабские, но в то же время все в них предусмотрено для медицинских процедур (для капельниц и т.п.). А Хамит – он либо абиссинец, либо ассириец, либо азербайджанец (короче, на «а» начинается его национальность – теперь и не вспомнить), недавно поселился в Москве, и его дядя-анестезиолог сразу по приезде пристроил племянника к себе под крылышко – в больницу санитаром. По-русски Хамит разговаривать еще не научился, знает всего несколько слов – «да», «нэт», «конэчно», «хачу» и словосочетание «будет изделинь», причем «да» он употреблял не только в качестве положительного ответа, а порой как присказку с самыми различными интонационными оттенками, например: «нет, да!», что означало не просто отрицание, а отказ в квадрате, или «будет изделинь, да?» – этакое сомнение, стоит ли ему делать то или се или можно не затрудняться. Однако для общения с заведующей отделением этого скудного словесного арсенала оказалось вполне достаточно.