Читать книгу "Армагеддон объявлен - Александр Сухов"

Лежит, закрыв глаза, не шевелится,

Не ропщет дерзко на судьбинушку свою.

И снизошел Господь до малой птицы,

И ниспослал спасенье воробью.

Брела по той дороге лошадь-кляча,

Тянула воз крестьянский не спехом,

Хвостом взмахнула невзначай, и вот удача —

На воробьишку пал горячий ком.

Не ком, а бездна божьей благодати:

Тепло, как в бане, вкусных зерен клад.

Согрелся воробей и расчирикался некстати,

Вот тут его соседский кот заметил – гад.

Конец для птиц и грызунов вполне обычный:

Кот не побрезгал подойти к горе смердящей,

И птах несчастный стал ему добычей,

А мог бы наслаждаться жизнью дальше.

И вот мораль – смысл потаенный, притчи суть:

Попал в тепло и сыть, не стоит суетиться,

Не всяк тот враг, кто норовит в нужник тебя столкнуть,

Не всяк тот друг, кто от дерьма тебя отмыть стремится.

Закончив читать, Веселуха низко поклонился слушателям и показушно опустил голову на грудь, мол, готов покорно принять любой, даже самый безжалостный, вердикт уважаемой публики.

Какое-то время в помещении стояла гробовая тишина. Народ осмысливал всю бездонную глубину и неохватную ширь данного поэтико-философского опуса. Впрочем, процесс переваривания длился не очень долго, зал разразился громкими овациями тех, кто оценил по достоинству и принял творение мастера, и не менее громкими свистами и улюлюканьями тех, кому данные вирши показались излишне реалистичными.

Главным оппонентом и непримиримым противником Арчибальда, конечно же, был Вильяр Бронзо. Он громче всех в зале выкрикивал в адрес коллеги обидные эпитеты, впрочем, вполне совместимые с общепринятыми нормами морали. Что касается Веселухи, он переносил все нападки в свой адрес вполне стоически. Бородач лишь хитро улыбался и молча пялился на беснующегося и брызжущего ядовитой слюной Бронзо. Как оказалось, это внешнее его спокойствие было всего лишь показушной маской. Дождавшись, когда толпа немного успокоится, он накатил полный стакан крепчайшего хлебного вина и, выпив залпом, во всеуслышание заявил:

– Холуй, бабский угодник, нытик, писаришка ничтожный! Забыл… того… о своих корнях глубинных. Писать нужно не для размалеванных барышень, а для народа своего, который… эта… вскормил, взрастил и выпестовал…

– Дерьмовый дерьмописец! – ответствовал ему не на шутку обиженный Бронзо. – Из дерьма вылез, в своем же дерьме и захлебнешься!

Произнеся данную сакраментальную фразу, худосочный Вильяр Бронзо резко соскочил с эстрады и, сжав кулаки, рванул в направлении уважаемого Арчибальда.

Бородатый крепыш не стал дожидаться подхода противника и сам выскочил из-за стола, решив, по всей видимости, принять бой на открытом пространстве.

Подобная тактика вовсе не удивила Зенона, поскольку он прекрасно понимал, что долговязый и длиннорукий Бронзо получит неоспоримое преимущество в том случае, если дерущихся будет разделять какое-нибудь препятствие, в данном случае стол. В то же время, подобравшись как можно теснее к неуклюжему Вильяру, низкорослый Арчибальд вполне способен нанести ему существенный урон своими могучими кулачищами.

Все-таки, казалось бы, неотвратимое боевое столкновение не случилось. Оба достопочтимых гражданина были перехвачены на полпути своими же поклонниками. Тем не менее каждый из поэтов пытался вырваться, умудряясь одновременно отпускать в адрес конкурента весьма нелестные эпитеты.

– Розовый сопляк, духовный импотент, онанирующий на свои же рифмы! – басил во всю мощь своей луженой глотки Веселуха.

– Навозник, тупой пейзанин, толстожопый псевдонародник! – в ответ ему пронзительно верещал Бронзо.

Вообще-то Зенону показалось, что оба поэта вырываются не так уж и активно. На месте любого из них он давно сумел бы освободиться, даже без применения специальных методик, которые в свое время успешно освоил. Однако он окончательно уверился в том, что все происходящее было неплохо поставленным фарсом после того, как «непримиримых соперников» подвели друг к другу и «с неимоверным трудом» убедили обменяться рукопожатиями. Затем каждому поднесли по чарке водки и под ликующие вопли посетителей ресторана усадили за общий столик, где в окружении самых ярых своих почитателей гении губернского масштаба вполне мирно продолжили свое бесшабашное гульбище.

Потом выступили несколько начинающих поэтов. Бледные юноши с горящим взором и экзальтированные барышни поочередно поднимались на сцену и громко с выражением зачитывали свои творения. Одна излишне нервическая молодая дама, прочитав свой опус до середины, прямо на сцене грохнулась в обморок. Благо доктор и нюхательная соль подоспели вовремя.

Бронзо и Веселуха воспринимали эти потуги своих коллег по цеху вполне снисходительно, но с некоторой долей небрежения, мол, как бы вы ни пыжились, молодые люди, нас, богоподобных, вам не переплюнуть.

– Вот же черт! – заерзал на своем стуле Парацельс и после выступления очередного доморощенного поэта громко воскликнул: – Пушкина на них нет!.. А впрочем… – юноша взъерошил пальцами копну на своей голове, – почему бы и нет?

После этой загадочной фразы он вскочил со своего стула и опрометью помчался к сцене. Оказавшись в ярко освещенном круге света, землянин нерешительно помялся, будто набираясь духу, затем, встряхнув своей косматой гривой, заговорил:

– Уважаемые дамы и господа, разрешите предложить вашему вниманию стихи великого гения, жившего и творившего двести лет назад на моей далекой родине. Вряд ли кто-то из вас когда-нибудь слышал имя Александра Пушкина, поэтому, не вдаваясь в подробности его короткой, но искрометной жизни, я просто прочитаю кое-что:

Когда ж и где, в какой пустыне,

Безумец, их забудешь ты?

Ах, ножки, ножки! Где вы ныне?

Где мнете вешние цветы?

Взлелеяны в восточной неге,

На северном, печальном снеге

Вы не оставили следов:

Любили мягких вы ковров

Роскошное прикосновенье.

Давно ль для вас я забывал

И жажду славы и похвал,

И край отцов, и заточенье?

Исчезло счастье юных лет —

Как на лугах ваш легкий след.

* * *

Дианы грудь, ланиты Флоры

Прелестны, милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры

Прелестней чем-то для меня.

Она, пророчествуя взгляду

Неоценимую награду,

Влечет условною красой

Желаний своевольный рой.

Люблю ее, мой друг Эльвина,