Читать книгу "Белый отель - Дональд Майкл Томас"

За неделю до окончания выступлений, перед утренним спектаклем, она притворилась, что у нее сильный приступ мигрени. Лючия заняла ее место и прекрасно выдержала испытание. Поэтому Лиза позволила своей мигрени продолжаться до вечера. Снова пела Лючия. И Виктор, и синьор Фонтини, и Делоренци – все были поражены ее нежданным успехом.

2

Прежде чем продолжить долгий путь в Киев, Виктор на одну ночь остановился в Вене у Лизы и ее тети. Он нашел пожилую даму очаровательной и весьма утонченной. На самом деле ей было не так уж много, но ее старил мучительный ревматизм. К счастью, он пока не затронул ее рук, и она все еще могла профессионально и с чувством играть на фортепиано. Она умоляла их дать ей отведать того, что она упустила, сетуя, что не была достаточно здорова, чтобы сопровождать свою племянницу в Милан. Под ее энергичный аккомпанемент они спели заключительную часть оперы так раскованно, живо и естественно, как им никогда не удавалось на сцене. Все всегда приходит слишком поздно!

В течение нескольких месяцев после возвращения и впервые за последние несколько лет Лизу одолевал сексуальный голод. Однажды вечером с концерта ее провожал сын одной из подруг тети, привлекательный, но пустой молодой человек чуть старше двадцати. Когда они были рядом с его домом, он уговорил ее отпустить кэб, чтобы выпить по стаканчику на ночь. Она сказала ему, что «нездорова», но он ответил, что не имеет ничего против, если ей это не мешает. Конечно же, у нее были возражения – подобные вещи казались ей безобразными и безвкусными, – но она не отказала ему в близости. Самое большее, что она могла потом сказать, было то, что он в какой-то мере избавил ее от вожделения, причем это не сопровождалось никакими побочными эффектами, как в прежние времена: без сомнения, из-за того, что зачатие было невозможным.

Но Лиза чувствовала себя униженной, потому что ничего для него не означала – была лишь еще одной «победой» да объектом похотливого любопытства из-за того, что позволила себя соблазнить, будучи в таком состоянии. С месяц она отвергала его знаки внимания, а потом снова поехала к нему на квартиру. Когда они закончили, он стал грубо и бесцеремонно расспрашивать ее о предыдущих любовниках. Она, конечно, ничего не сказала, но, вернувшись домой и удостоверившись, что с тетей все в порядке, сама себе безмолвно ответила на его вопрос – и поразилась ответу. Был, конечно, Вилли, ее муж, и Алексей, студент из Петербурга, ее первая и, возможно, единственная любовь. Но как объяснить остальных? Был молодой офицер, соблазнивший ее, когда ей было семнадцать, в поезде, шедшем из Одессы в Петербург. Ну, отчасти виной тому были смешанные спальные вагоны в российских поездах; ее шаловливый настрой, внушенный вновь обретенной независимостью; волнение, создаваемое быстрой ездой сквозь ночь; шампанское, к которому она не привыкла. И все же это был гадкий поступок. Такой же краткой, бессмысленной, сугубо плотской и вдобавок отягощенной супружеской изменой была связь с оркестрантом, с которым она провела ночь вскоре после того, как муж ушел в армию. Она случайно снова с ним встретилась несколько лет спустя, в Бадгастайне, и так смутилась, что не смогла с ним заговорить. И наконец, этот молодой хлыщ – ничего не значащий и унизительный. Включая мужа – пятеро мужчин! Сколько еще женщин в Вене столь неразборчивы в связях, не считая тех падших созданий, что продают свои ласки? Она была рада, что у нее исчезла потребность в исповеди. Как бы то ни было, больше такого не повторится. Пятнадцать лет она «сублимировала» свои желания – вплоть до последнего постыдного эпизода – и знала, что для душевного покоя куда лучше быть чистой, чтобы не сказать – бесполой.

Воодушевленная удачным дебютом в «Ла Скала», Лиза обнаружила, что стала намного нужнее устроителям сольных концертов и постановщикам опер, – и снова с головой погрузилась в музыку. Часто приходили письма от Веры и Виктора, и одно из них принесло обрадовавшую и взволновавшую ее новость. Виктор писал, что на следующий год его уговаривают петь Бориса Годунова – с ним как с баритоном покончено, это будет его лебединая песня, – и его предложение, чтобы Лизу пригласили петь полячку Марину, жену Самозванца, было принято с энтузиазмом. Скоро она получит официальное приглашение. Им не терпится снова ее увидеть. Вера после слов «лебединая песня» нарисовала звездочку, а внизу приписала: «Свежо предание!», потом шли несколько фраз о том, как хорошо, что Лиза приедет в Киев и что она, Вера, не влезает ни в одно платье, но к ее приезду снова похудеет и будет нянчить пухленького карапуза.

Но спустя примерно месяц пришло письмо, в котором, несмотря на всю его теплоту, между строк таилось печальное известие. Постановка «Бориса Годунова» откладывалась – его сочли слишком замысловатым для восприятия публики. Они очень этим расстроены, но все равно будут счастливы с нею повидаться, хотя, пожалуй, будет лучше, если они выждут, пока ребенок не подрастет настолько, чтобы не отнимать все внимание Веры. Может быть, к тому времени администрация в конце концов решится поставить «Годунова». Хотя, если это и произойдет, Виктор уже не будет играть главную роль – он решил уйти на покой.

Вместе с голубой детской кофточкой, связанной собственноручно, Лиза отправила ответ, в котором говорила, что все понимает и что в любом случае ей было бы трудно оставить тетю, ревматизм у которой намного усилился.

Письмо, пришедшее через две недели, ослепило, как удар по лицу. Вера умерла при родах. Это случилось из-за того падения в Милане – так полагал Виктор, хотя никто с ним не соглашался. Малыш – мальчик – был в безопасности. Из Грузии сразу же приехала мать Виктора, чтобы ухаживать за ребенком. Она очень стара, но еще полна сил; хорошо, что она рядом. Говорят, что малыш как две капли воды похож на Веру. Виктор не может поверить, что его возлюбленной не стало. Он выбросил все ее записи – не может их слушать, зная, что ее нет в живых. Как-то включил радио – и услышал Веру, она пела колыбельную Брамса своему малышу.

На следующий день после прихода письма в венских газетах появились некрологи о Серебряковой, как бы подтверждая ее смерть.

Лиза рыдала дни напролет. Ей казалось невероятным, что она может так глубоко скорбеть по подруге, которую видела воочию всего один день. Но все обстояло именно так. Она не знала, о чем написать Виктору. Слова печали и сочувствия, ложась на бумагу, выглядели фальшиво, хоть и шли из глубины души.

Она продолжала испытывать скорбь и долгое время после того, как миновало первое потрясение. Зимой того же года пришла весть о том, что в Ленинграде скончалась Людмила Кедрова – ее подруга, преподавательница балета в Мариинском театре. Они годами поддерживали теплую переписку, когда это позволяла политическая обстановка, и Лиза никогда не забывала о дне рождения своего крестника. Людмиле было всего пятьдесят – ее убил рак. Смерть этих двух подруг, у каждой из которых остались дети, нуждавшиеся в них, подействовала на Лизу очень плохо.

Сама она тоже долго болела: возобновились боли в груди и области таза, не появлявшиеся уже много лет. Это все из-за горя, думала она; а к горю примешивалось недоумение: почему смерть Веры оказалась для нее больнее кончины Людмилы? Она задавалась вопросом, не оплакивает ли в какой-то мере саму себя. Вера была связана с тем единственным днем в ее жизни, когда с ней, каким бы нелепым и незаслуженным это ни было, обращались как со звездой. С тех пор у нее было больше ангажементов, чем когда-либо прежде, но ни один не был особенно значительным; теперь же она стала требоваться реже. Однажды проснувшись, она обнаружила, что ей уже сорок. Другие узнали об этом раньше. Как оперная певица она не добилась решающего успеха, и мало кто из директоров был достаточно проницателен, чтобы приглашать ее участвовать в своих постановках. Конечно, если вы Патти, Галли-Курчи или Мельба, то в сорок вы только начинаете, но если вы всего лишь талантливы – вы погибли. По крайней мере, так она чувствовала, и ей казалось, что она действительно поет не совсем хорошо. Она знала, что ее страхи имеют болезненный характер, и связывала их с тем, что вела неправильную жизнь, пока ей не исполнилось тридцать и она не осознала, что годы пролетают мгновенно. Как бы то ни было, то ли из-за болезни горла, то ли просто из-за потери уверенности, но голос ее стал менее чистым. Не улучшали дела и неприятности с зубами. Несколько из них были спасены золотыми коронками, но четыре пришлось удалить. Вставные зубы влияли и на самолюбие, и на голос. Это же курам на смех, думала она, – петь «Liebestod»[41], зная, что во рту у тебя вставная челюсть.