Читать книгу "Русскоговорящий - Денис Гуцко"

Митя становится в строй. С ним здороваются в полголоса, жмут руку. Земляной наклоняется поближе, шепчет в самое ухо:

— У Лапина местные чуть автомат не отобрали. Вчера.

— Вон оно что.

Митя выглядит равнодушным. Будто такое случается раз в неделю.

— Главное, вот, перед носом, возле АТС, — продолжает Саша, косясь на взводного — Попёрся один перед отбоем, родственнику звонить.

— Так а где он сейчас?

— Тс-с, Кочеулов услышит. Внутри сидит. Уже и в о́круге знают. Трясогузка постарался. Стодеревский, говорят, его чуть не порвал.

— Вот как.

Всё заново. Приходится вспоминать, что такое стоять в строю: за чьим-то затылком возле чьего-то плеча. А всего-то девять дней. (Как в школе после каникул: все повырастали, все какие-то незнакомые. И даже закадычные друзья немножко чужие, немножко чураются и оглядывают друг друга искоса.)

Стоять в строю он привыкнет быстро. Удержит ли захлопнутыми створки? Сохранит ли новый лад, обретённый за чтением Псалтиря на нарах? сумеет ли достойно жить в своём Вавилоне? так, чтоб без мышиной возни, без глупых попискиваний среди развалин…

— Какого рожна сунулся туда по темноте?

Пошёл Лёша на АТС. Всего-то метров сто от «солдатской» гостиницы, вниз по переулку и за угол. Пошёл один, что строго запрещалось. Это был, пожалуй, единственный запрет, никогда никем не нарушаемый. Как бы ни одурял Шеки дневным штилем, как бы ни опутывал каменной паутиной… Не верили они этому городу. Помнили его ночную изнанку. К тому же, зачем ходить одному, когда всегда можно найти компанию? На АТС наведывались регулярно. Молодые девушки, по-русски почти не говорившие, но вполне радушные, приглашали пройти, присесть, спрашивали: «Куда?», — и выслушав объяснения, втыкали контакт в чёрную пластмассовую стену, одним движеньем попадая в узенькое гнёздо. Вместо трубки были наушники и микрофон. И телефонистки смущались оттого, что приходилось поневоле слушать разговоры солдат с родными, а солдаты — оттого, что вопросы, задаваемые родными и отчётливо слышимые сквозь жужжание аппаратуры, частенько содержали неприятные для телефонисток слова. Заходил туда вместе со всеми и Лёша, в самом начале: все зашли и он зашёл. Никому не звонил. Постоял молча в сторонке… А теперь вот понесло его туда по ночной поре. В одиночку. Хотя… вряд ли кто-нибудь пошёл бы с ним. За углом, перед самой станцией, его догнали человек пять. Ударили чем-то тяжёлым, пробили череп. Почти вырвали автомат из рук, но Лапин вцепился в него и закричал во всю глотку, а тут как раз Стодеревский с Трясогузкой шли к гостинице с проверкой. Услышали. Стодеревский бросился вниз по улице, за ним Трясогузка и несколько человек из первой роты, которые были внизу. Вовремя успели: автомат у Лапина уже отобрали, ещё бы две-три секунды… метнулись бы в темень, в какой-нибудь переулок — поди поймай. Но под шквальным матом набегающих военных не рискнули. Бросили автомат и убежали.

— Повезло придурку, — заключает свой рассказ Земляной — Семь лет корячилось. Ё-моё, семь лет!

Гул над площадью растёт, вскипает — пока кто-нибудь из командиров не обрывает его резким окриком, и в наступившей тишине размеренно цокают подковки на каблуках Хлебникова да иногда сталкиваются прикладами перевешиваемые с плеча на плечо автоматы. Чего-то ждут. Стодеревский сидит в комендатуре. Особист с Трясогузкой ходят туда по очереди. Взвода́ переминаются с ноги на ногу, снова ползёт шёпоток — и скоро поднимается новая волна гула. Но командирам уже неохота кричать.

Ждать приходится долго. Митя прикрывает глаза и начинает игру. Вот ровный размазанный гул, вот обволакивающее ощущение строя… шеренги, ряды… как нити… Этого хватит. Нужно-то всего ничего, подправить лишь самую малость. Жара вместо сырости, вместо засыпанной мёрзлой листвой ливнёвки прожаренный жёлтый берег с качающимся папирусом и белыми птицами. На ленивой мутной воде тают и разгораются блики. По дальнему берегу, растворённому в солнечном мареве, бредут рыбаки. Пролетевший над рекой ветерок пахнет илом. Вместо бушлатов и шапок латы и шлемы, вместо АК 47 — копья. Воины опираются на копьё то одной, то другой рукой. Когда древки сталкиваются, сердце радует стук крепкого добротного дерева. Только сам он сегодня почему-то без оружия. Чтото случилось с ним, и он может ещё серьёзно за это поплатиться. Все устали стоять, все истомились ожиданием. Устали и военачальники, но делают бодрые злые лица. Колесницы выстроились с левого краю, кони всхрапывают и топчут гулкий камень. Возницы грубо осаживают их, им всегда есть, на ком выместить. Во всём какой-то недуг. Воздух отравлен. В каменной громаде перед ними, на которую смотришь, задрав голову — в обиталище торжественных жрецов и их грозных непредсказуемых богов — что там сейчас? Скоро ли? Ублажены ли наконец боги, и можно ли ждать от них помощи в том, что грядёт неминуемо и неотвратимо? Можно ли полагаться на здешних богов? Не обманут ли, надёжны ли так же, как древки выданных копий? Говорят, сам Фараон сойдёт к ним. Вот чьи-то шаги…

— Гарнизон, смирно!

Появляется Стодеревский. Становится перед ними и обводит медленным взглядом переднюю шеренгу. Прокашлявшись, выдержав выверенную до секунды паузу, плотно стягивающую к нему внимание, он говорит твёрдым голосом:

— Должен был прилететь командующий, но видимо уже не прилетит, — и обведя взглядом строй, продолжает — Наверное, все знают, что случилось. Чтобы не доставлять удовольствия слушающим из-за занавесок, не буду повторяться. Этого бы не случилось, если бы все выполняли свои обязанности так, как от вас требуют. Рядовой Лапин был на волосок от дисбата. Утерю оружия нельзя оправдать ничем. Н и ч е м! Так! Командирам увести личный состав в расположение и провести политзанятия. Выполняйте!

…Политзанятия прошли вяло. Кочеулов зачитал статью из Устава об утере оружия. Благодаря стараниям Трясогузки они и так знали её наизусть: каждый носил в военном билете листок, озаглавленный «Закон суров, но справедлив». В нём коротко-меленько было напечатано про всякое такое: оставление поста, невыполнение приказа… (Трясогузка периодически проверял как наличие листка, так и знание сроков — сколько за что дадут.) По армейскому принципу «провинился один, отвечают все», взводный объявил каждому по пять нарядов — отхо́дят, когда вернутся в часть. Ему, конечно, невесело. Можно представить, что́ пришлось выслушать ему от Стодеревского.

Тех, кто должен был стоять в караулах и нарядах, после политзанятия отправили по местам. (Краснодарцы на постах, наверное, заждались.) В гостинице стало тихо. Неприятно скрипели полы под сапогами. Выходить запретили, командирам было приказано быть неотлучно при своих подразделениях, и они пристрастно проверяли у личного состава подшиву и надраенность блях, а в перерывах курили, сбившись в кучку у открытого окна в конце коридора. Онопко в номере зубрил со своими ТТХ автомата Калашникова модернизированного.

Так и прошёл его первый после бетонного изолятора день.

Вечером разрешили посмотреть программу «Время». Диктор рассказывал о встрече Горбачёва с коллективом какого-то завода. Горбачев стоял в радостно возбуждённом кругу рабочих, одетых в чистенькие отутюженные спецовки. Митя сидел на той самой кушетке, на которой сидел вчера Лапин, когда вернулся с пробитым черепом. Жаль… Митя бы расспросил у Лапина, что тот знает обо всём этом. О Вавилоне. Должен знать. Как-никак сказал ведь он тогда: «развалится всё скоро». И ведь, похоже, он прав — сломанный-то человек. Знает, знает. От своего папаши-химика, может быть, знает.